и спрос за качество!»
Постепенно выступления стали мельчать. Начались жалобы, что «Локомотив» за последние годы ни разу не сыграл на заводском стадионе, что для болельщиков-железнодорожников выделяется совсем ничтожное количество абонементов на центральный стадион. Становилось ясно, что официальная часть встречи затянулась. И хоть желающих взобраться на трибуну прибывало, нетерпеливо, наперегонки тянулись руки, требуя: «Дай же, дай и мне сказать!», и зал все более гудел и возбуждался, все же Ронькин, притворно ужасаясь, изобразил, что глохнет и теряет голову, потом простер над залом руки и зычным голосом распорядителя провозгласил начало танцев. Тотчас вспыхнул свет, грянул истомившийся оркестр и в несколько распахнутых дверей из зала повалил смеющийся народ…
До отлета оставалось два дня.
Скачков получил разрешение позвонить и взял ключ от комнаты, где находился телефонный аппарат.
В комнате распахнуто окно, прохладно. Забрав аппарат на колени, он уселся так, чтобы задрать ноги на спинку кресла, – после тяжелых тренировок уставшее тело просилось в какие-то изломанные позы. Но главное, конечно, ноги, – натруженные ноги требовали покоя, и футболисты задирали их повыше, как бы выцеживая из них копившуюся усталость.
Набирая номер, он представил, как загремит сейчас звонок в тишине городской квартиры. Кто подойдет: Клавдия, Софья Казимировна? А может быть, Маришка подбежит? В клубе он в тот вечер не нашел ни Клавдии, ни Звонаревых. Неужели Звонарев так осрамился: не раздобыт билетов?
– Да нет, мы приезжали, – сказала Клавдия, лениво растягивая слова: чем-то недовольная.
– Не пробились? Поздновато, наверное, приехали.
– Да нет, не поздновато. Минут за двадцать.
«Что произошло?» Клавдия явно тяготилась разговором.
– Жаль, – сказал он. – А я искал.
– Уж будто! – заметила Клавдия. – И никакие знакомые тебе не помешали?
«Ах, вот оно что!» Скачков усмехнулся. Теперь ясно, откуда у нее эта затаенная, прикопленная к разговору обида.
– Брось, – сказал он. – Подумаешь: увиделись, сказали пару слов… Ты слышишь? Чего ты молчишь?
– Надеюсь, перед отъездом ты домой заглянешь? «Сердится… Все еще сердится!»
– В общем-то, конечно, – уверенно пообещал он. – Нас должны отпустить.
– Ну, хорошо… – Клавдия ждала, когда он попрощается.
– Маришка здорова?
– Показательный отец! Лучше бы, папочка, по клубам меньше шлялся, а если уж пошел, так не позорься!
– Слушай! – возмутился Скачков.
– Ладно. Увидимся – поговорим, – и Клавдия положила трубку. «Вот еще номера-то!» Скачков отставил аппарат и снял затекшие ноги. Ну что, собственно, случилось, в чем он виноват? А вот же… «Наболтали, видимо, с три короба!»
В тот вечер в клубе, едва начались танцы, Скачкова отозвала в сторону жена Федора Сухова, бледная, увядшая, работавшая в клубе не то кассиром, не то контролером на дверях. У нее всегда и со всеми наготове один слезливый разговор: жаловаться на мужа, просить, чтобы подействовали, пристыдили. Как будто не стыдили! Скачков покорно слушал, сочувствовал, с преувеличенной готовностью кивал: да, да, конечно… о чем разговор! В душе он понимал, что у нее, у бедной, столько накопилось, столько наболело, что она возненавидела и футбол, и все, что связано с футболом. Как будто футбол был виноват! Но что он мог сделать, чем помочь? Поэтому он извинился, когда из толчеи танцующих его окликнула Женька. Обмахивая счастливое, разгоряченное лицо, она выбралась и стала перед ним, улыбаясь, опустив вниз руки: обрадовалась. Сколько же они не виделись? Да много, очень много, несколько лет. Кажется, с тех пор, как родилась Маришка…
– Так и не танцуешь? – смеялась она. – Эх ты, голова два уха, полторы извилины.
Она его поддразнивала с самых первых дней, когда пыталась учить танцевать, но, в отличие от Клавдии, эти же слова звучали не обидно, скорее ласково, любя.
– Да вот… – он развел руками. – А теперь уж и незачем – правда?
– Ну да! – запротестовала она. – Старик нашелся! А в тираж выйдешь, чем станешь заниматься? В «козла» лупить?
Он рассмеялся: о тираже она напоминала еще в то время, когда он только начинал играть за мастеров.
– В карты научусь, – сказал Скачков. – В преферанс. Тихо и спокойно. От домино у меня голова болит.
– Маркин все картежничает? – спросила Женька.
– А чего ему?
– Недавно встретила его с близняшками. Почему-то не поздоровался.
– Не узнал, наверное, – вступился Скачков. – Он, когда с дочками, ни на кого не смотрит.
– Может быть…
Все-таки она любила его – он знал это прежде, видел и теперь. И, видимо, будет любить. Что-то по- прежнему связывало их, не обрывалось, несмотря на Клавдию, на Маришку, несмотря на то, что и у самой у
