подрывнику Ротов.
— Чепуха, — небрежно отозвался Крамаренко, забыв, что с ним говорит директор.
Ротов не обиделся — слишком был подавлен случившимся. На этот взрыв возлагались самые большие надежды, и вот он отодвигается на неизвестный срок.
— Но ведь это же не первый дождь в твоей жизни, — нетерпеливо сказал директор. — Что вы делали раньше?
Крамаренко молчал.
Со скамьи встал один из подрывников. Он ближе всех сидел к печке, и от его одежды шел легкий парок.
— Запаковывали аммонит в непромокаемую оболочку и спускали в бурки с водой. Но сила взрыва не та. И сейчас ведь пятьдесят тонн заложить нужно… Тут неделю надо паковать, и во что?
Крамаренко резко повернулся к подрывникам.
— Хлопцы, сколько у вас брезентов осталось?
— Пять, — глухо отозвался кто-то у печки.
— Айдате! Режьте каждый брезент на двадцать частей. Будем двухкилограммовые пакеты делать.
— Для чего?
— Вот дурные! — рассмеялся Крамаренко и вскочил со скамьи. — Я уже догадался, а они… Опустим такой пакет в бурку и выбросим воду. Взрывом, а не воздухом… Ну, поняли, наконец, чертяки?
Дождь лил уже не с такой силой, грозные раскаты грома сменились далеким утробным ворчанием, вскоре прекратились и вспышки молний.
Подрывники, повеселев, гурьбой направились в другой конец барака, где были сложены брезенты, разостлали их на полу и стали разрезать на части.
Крамаренко подошел к Ротову.
— Это, Леонид Иванович, дунет не так, как компрессор. Видите, иногда чужая неправильная мысль натолкнет на свою правильную.
Выглянувшее в межтучье солнце уже стояло в зените, когда подготовительные работы были завершены.
Вдоль бурок протянули детонирующий шнур, разложили пакеты. Выстроились подрывники. Через каждые десять бурок — один человек. У запала стояли Крамаренко, Гаевой и Ротов. Крамаренко свистнул, и подрывники, перебегая от бурки к бурке, принялись бросать в них пакеты. Закончив свое дело, они отбежали в сторону.
Крамаренко поднес спичку к бикфордову шнуру. Огонь стал медленно съедать сантиметр за сантиметром, подобрался к детонатору — и сто фонтанов воды, пара, мелкой породы, как мощные гейзеры, поднялись вверх на высоту заводских труб.
Подрывники вернулись к буркам, заглянули в одну, в другую и радостно закричали, замахали руками.
Крамаренко не спешил: бурки пусты, теперь можно закладывать основной заряд аммонита. Ротов и Гаевой заглядывали в каждую бурку — хотели убедиться, что в них действительно нет воды.
— Оказывается, директор не только должен советы слушать, но иногда и подсказывать, — поддел Гаевого Ротов.
Парторг улыбнулся. Он настроился миролюбиво и готов был сейчас простить директору некоторые особенности его характера.
— Все это очень хорошо, Леонид Иванович. За график добычи можно не беспокоиться, но чем мы руду возить отсюда будем?
Ротов помрачнел. Эта проблема до сих пор оставалась нерешенной.
Было темным-темно, когда на эстакаду четвертого рудника стала поступать долгожданная руда. Рабочие встретили ее радостными возгласами. Качали Егорова, строителей и даже двух пареньков, вытолкнувших первую вагонетку из штольни.
Над рудником вспыхнула красная звезда, и тотчас, словно салют победителям в соревновании, взрыв страшной силы сотряс воздух и землю. Его услышали и на заводе. Это Крамаренко, нарушив запрещение о производстве взрывов в ночное время, обнажил мощный рудный пласт на склоне холма.
11
Шатилов постучал к Пермяковым в девять часов утра. Ольга, решив, что это почтальон, набросила на себя халатик, открыла дверь. Увидев Василия, смутилась, убежала в свою комнату.
— Что случилось, Вася? — спросила она через дверь, когда Шатилов, раздевшись и повесив на вешалку автомат, появился в столовой.
— Пришел в правую ногу пасть! — ответил он подхваченным у Пермякова старым уральским выражением.
— Вы хоть умыться разрешите. Повернитесь, пожалуйста, к окну.
— Повернулся.
Ольга проскользнула в кухню, но Василий успел взглянуть ей вслед. Он впервые видел ее такой домашней. Незатейливый сатиновый халатик, тапочки, гривка распущенных волос на плечах. Еще роднее показалась она такой.
— Где ваши, Оля?
— Папа ушел в партком, мама на рынке.
Ждать Василию пришлось довольно долго. Подавая руку, Ольга спросила:
— Что-то случилось, правда?
— У меня к вам просьба, Оленька. Получил автомат, подремонтировал, достал патронов. Пострелять хочется — просто руки зудят. А одному… скучно… Поедемте в березняк постреляем. День сегодня ведренный, как летом.
— Половина патронов мне, согласны?
— Даже три четверти отдам, — просиял Шатилов. — Даже все могу. Я хоть пороховой дымок понюхаю.
— А это что? — Ольга увидела на столе альбом и открыла его.
О том, что Шатилов рисует, сказал недавно Иван Петрович («Видел карандашные этюды его работы. Прекрасно! Какой молодчина!») и пообещал упросить Василия показать их Ольге. Она перелистала несколько страниц.
Внимание приковал первый же попавшийся карандашный рисунок — снайпер, поджидающий за пнем врага. Фон был сделан небрежно, как бы не в фокусе, а лицо выписано с такой скульптурной четкостью, что, казалось, выступало из бумаги. Удивительно схвачен прищур глаз и напряженная складка рта, как у человека, затаившего дыхание. Вся поза бойца, подавшегося вперед и прижавшегося к земле, говорила о стремлении увидеть, но самому остаться невидимым. Ольга перевернула еще два листа и, поняв, что альбом быстро не просмотреть, закрыла его.
— Это по-настоящему хорошо, Вася.
— Не знаю. Поедемте, Оля.
Василий помог Ольге надеть пальто, и они вышли.
Пока Шатилов, пряча автомат от любопытных взглядов, ехал с Ольгой в трамвае до конечной остановки, они услышали подробный отчет о вечере встречи с бойцами. Рассказывали о старом горновом, поцеловавшем бойца, о Марии Матвиенко и о вальцовщике сортопрокатного цеха, произнесшем короткую, но сильную речь, которую он, Шатилов, не слышал, обуреваемый вспышками самых различных чувств.
Какая-то девушка восторженно делилась с подругой.
— Больше всех мне понравился Шатилов. Стройный такой. Стал во фронт — и боец ему на плечо автомат. И сказал, как отрезал: «Не посрамлю оружия!»
— Он женатый?
