— Спать не нужно, Леонид Иванович. Охота!
— Да расскажи! — взмолился Ротов.
— Потом, на привале. Вы сами прошлый раз, когда я спросил, как везти, сказали: «Вези молча».
— Злопамятный. В прошлом году оборвал один раз, когда разболтался, — до сих пор помнит.
Вдали на дороге мелькнул заяц. Шофер остановил машину, сказал:
— Начались заячьи места.
Ротов достал из чехла двустволку, собрал ее, заложил патроны, перебрался к шоферу и открыл ветровое стекло. Холодный ветер ворвался в кузов.
— Не поедем, пока не скажешь, — заупрямился Ротов и положил руку на баранку.
— Это из случаев случай, — охотно откликнулся шофер, — его самого душило желание рассказать о необыкновенном трофее. — Лиса через дорогу зайца волочила, здоровущая такая, хвост один полметра. Даже когда мы мимо проскочили, не бросила. Удрала, только завидев меня. Продремали вы.
— Повезло… — с завистью протянул Ротов. — И знаешь, в чем еще повезло? В том, что Григорий Андреевич с нами. Ему поверят, а нам с тобой, как охотникам, нет.
— О-хот-ни-ки, — в тон ему раздельно проговорил шофер. — С начала войны первый раз выехали.
Он снова погнал машину. Встречный упругий ветер пробирался Гаевому в рукава, колючие снежинки били в глаза. Замерз нос, и Григорий Андреевич стал оттирать его, покряхтывая.
Из придорожных кустов выскочил заяц и, ослепленный светом фар, пружиня ногами, помчался вдоль дороги.
— Наш! — глухо сказал Ротов, вскидывая ружье к плечу.
Прижав уши, заяц летел вовсю, уходя от машины. Пока он был недосягаем для выстрела. Но вот шофер добавил газу, и расстояние между зайцем и охотниками начало медленно сокращаться.
— Бейте! — крикнул шофер.
Ротов выстрелил, но в этот миг машина подпрыгнула на ухабе, и он промахнулся.
Ветер бросил дым в лицо Гаевому. Он с удовольствием ощутил едкий, но приятный запах пороха.
Ротов выстрелил вторично. Заяц на ходу перевернулся через голову и замер. Резко вильнув в сторону, чтобы не переехать добычу, шофер остановил машину. Через несколько минут Леонид Иванович возвратился с зайцем и предложил Гаевому поменяться местами.
Гаевому не везло. Зайцы перебегали дорогу вдали, и ни один больше не попадался на свет фар.
Начало светать. Справа над изломанной линией леса по небу разливалась желтизна, и на светлом фоне замелькали ажурные верхушки берез. Голые веточки казались трещинами на небе. В дремотной лени перемигивались редкие звезды. Поглощенный впечатлениями, Григорий Андреевич не сообразил, почему шофер затормозил машину, но, взглянув на большую березу в стороне, увидел черные силуэты тетеревов. Ротов передал ему через плечо малокалиберную винтовку с оптическим прицелом.
Сдерживая давно знакомую дрожь в пальцах, Гаевой прицелился. В кружке прицела птицы сразу приблизились, стали крупными.
— Нижнего, нижнего, — прошипел Ротов.
Григорий Андреевич подвел вертикальную линию прицела под птицу, выждал, когда винтовка замерла, и нажал спуск. Было странно, что после почти неслышного выстрела большая птица перевернулась на ветке и мягко упала в снег. Остальные тетерева, склонив головы, с удивлением смотрели вниз.
Гаевой прицелился в другого тетерева, но дрожь в пальцах усилилась. Птица прыгала в кружке из стороны в сторону. Целился он долго, Ротов затаил дыхание. Пуля ударила в ветку, посыпался тяжелый снег. Тетерева сорвались с места и улетели.
— Эх, марала, трех упустил! — не смог скрыть досады Ротов. — По одному можно было всех перебить. Вылазь! Моя очередь.
Гаевой пошел поднимать дичь. Распластав крылья, на снегу лежал большой косач.
На отдых расположились в бревенчатой охотничьей избушке, заваленной по окна снегом. Ротов блаженствовал после трудов, развалившись на широкой скамье. Подушку ему заменила охотничья сумка. На другой скамье примостился Гаевой. Он подложил под голову валенки и лежал с закрытыми глазами. Заснуть не удавалось — мешал шум прогреваемого шофером мотора.
— Гриша, — тихо окликнул Ротов.
— Да.
— О чем думаешь? О заводе?
— Нет.
— Вот и хорошо. О заводе сегодня думать запрещено. Надо же хоть на один день отрешиться от всех забот и отдохнуть. — Но через минуту снова спросил: — Гриша, а почему ты скрыл от меня, что Шатилов на фронт убегал?
— Это тебе знать было не обязательно. Проступок этический, дисциплинарному взысканию не подлежит… Одаренный он малый, оказывается. Художник. Нигде не учился, а техника блестящая. Видел рисунки. Послать бы его после войны в художественное училище.
— Ну вот еще! — проворчал Ротов. — Сталевар он тоже талантливый, и трудно сказать, какой из его талантов нужнее.
— Утилитарист ты. Я считаю, что сталеваром может стать каждый, а художником — попробуй. Завидую таким людям! Сам бесталанным родился. Когда-то на ливенке учился играть и то не выучился — дальше «саратовских страданий» не пошел.
— Даже охотничьего таланта у тебя нет, — поддел Ротов. — Как вылазка наша нравится?
— Не особенно. Директорская охота. Браконьерская. Из окна машины природы не видно.
— Пойди полазь по пояс в снегу — насмотришься. — Ротов умолк, но лежал неспокойно, то и дело грузно ворочался на скамье.
«Ишь, черт, укусил походя: «Даже охотничьего таланта нет!» Не прав он, к чему-то и у меня талант кроется, — думал Гаевой. — Бесталанных людей не существует, но не каждый найти себя умеет, и от этого столько бед в жизни. Выберет себе человек дорогу не по призванию, а по моде, по схеме — сколько таких! — потом и сам мучается, и других мучает. Бухгалтер бы из него получился — цены не было бы, а он в школе детей калечит. Буцыкин вот в инженерах ходит, да еще с претензией на научного работника, а этому проныре агентом по снабжению быть, доставалой. Вот Леонид, несомненно, талантливый директор, но шлифовать его нужно, и шлифовщик должен быть хороший. А я?»
Под Ротовым потрескивала скамья, Гаевому надоел этот скрип.
— Кусает тебя что, Леня?
— Нет, мысли одолели. Соображаю, каким должен быть директор при коммунизме.
— И как? Получается?
Ротов не видел лица Гаевого, но чувствовал: улыбается.
— С трудом.
— Не мудрено. Через ступеньку перешагиваешь. Еще не уразумел, каким ты при социализме должен быть. Много мусора к тебе пристало, и отряхнуться от него не хочешь.
— Какого мусора? Это ты о моих воображаемых пороках? Оставь их в покое. Пороки всех времен и народов, вместе взятые, никогда не сравнятся со злом, причиненным одной войной.
— Ух ты, теоретическое обоснование под себя подводишь!
— Не я. Двести лет назад Вольтер это сказал. Война, понимаешь, а ты о пустяках. Я по укрупненным показателям живу.
— Укрупненные показатели тоже из мелочей складываются. Обидеть человека — подумаешь? Пустяк для тебя. А обидел одного, другого, третьего — вот и весь коллектив на тебя в обиде. Нет, не чувствуешь ты человека, Леонид, не веришь в него.
— Я не верю? Да кто у меня план выполняет?
— Вот-вот! Как исполнителей ты их признаешь. Но ведь это еще и творцы, и в душу надо уметь заглянуть.
Ротов резко поднялся.
