прошмыгнувшему мимо нее старичку с тазом в руке, — а вы квиточек?
«Мужчина», «женщина». До чего дикое обращение, — без особого негодования думает Гребенщиков. — Привилось в городе и теперь ничем не вытравишь.
В порту Гребенщиков тоже чувствует себя хорошо. Людей мало — очередной пароход отправляется вечером, — жизнь бурлит только у грузовых причалов. Медленно движутся похожие на гусаков, высоко задравших головы, портальные краны, плывут в воздухе грузы, самые разные и неожиданные. То трактор, то клеть с растревоженными индюками, то широкорогий бык. Беспомощно растопырив ноги, с меланхолическим удивлением взирает он с высоты. Все, каждая мелочь привлекает внимание Гребенщикова, внимание, почти всегда занятое только цехом, и ему кажется, что он давно не соприкасался с этим простым, ненапряженным и бескрайним миром.
Из автомата он звонит жене. Задерживается на работе, обедать не придет. Больше ни о чем говорить с ней не хочется. У них и так Сложновато в семье. Дело не в разнице возраста, которая со временем сказывается все сильнее: ей — тридцать, ему — за пятьдесят, просто у них разные характеры. Белка и бирюк. Дай ей волю — всегда у них были бы гости, всегда была бы на людях. Во время отпуска, на курорте, он позволяет ей это. С ними знакомится, кто хочет, у них бывает, кто хочет. А хотят многие. Не из-за него. К Алле тянутся. Тянутся даже женщины, прощая ей необычайную открытость и естественность и красоту лица, и хорошую фигуру, и самое главное, что женщина редко прощает другой, — живость ума.
Никакой убедительный вариант внезапного ухода из цеха пока не родился, оправдаться перед женой нечем, и Гребенщиков решает пообедать в ресторане морского вокзала. Сколько раз Алла просила его посидеть здесь с ней вечерком. Он всегда отказывал — а вдруг увидят свои, заводские, что он, как все, ходит в ресторан, как все, ест и пьет, даже смеяться умеет, как рядовые смертные. Тогда он сойдет с котурнов. Рухнет ореол таинственности, который он так упорно создавал вокруг себя и которым гордится. К общему удивлению, обнаружится, что он не чужд земных радостей, что просто носит маску недоступности.
Устраивается за столиком на открытой веранде. Отсюда видно море и только море. Легкие солнечно-белые гребешки волн снуют по нему. Долго смотрит вдаль — читал когда-то, что это расслабляет глазные мышцы, позволяет им отдохнуть, — и не торопит официантку с заказом. До вечера или, вернее, до того момента, пока он не обдумает, как убедительно объяснить свой внезапный уход из цеха, времени много. Хотя, впрочем, и догадки и решения иногда возникают, как молния, — мгновенно и неожиданно.
Никогда еще не приходилось Гребенщикову решать такого сложного уравнения с таким количеством неизвестных. Откуда у Троилина взялось столько прыти? Сам он расхрабрился или его подтолкнули? С кем это согласовано в верхах — в совнархозе, в обкоме? И согласовано ли? Мозг подсказывал, что согласовано, сердце это отвергало. Отменят или не отменят приказ директора? Если нет, то какую работу ему предложат? Убежище для предпенсионеров — технический отдел? Спасибо! А если все же придется переехать? Куда? Почти во всех мартеновских цехах работают молодые инженеры и, как ни досадно, справляются с делом. Могут предложить главным инженером в какую-нибудь Синячиху, где одна мартеновская печушка на пятьдесят тонн да старушка-доменка. И двадцать километров узкоколейки до районного города. А развлечения — рыбалка, охота и водка, к чему он никакого пристрастия не имеет. Показывай свою техническую эрудицию, Гребенщиков!
Официантка принесла рюмку коньяку и какого-то странного вида, огромную, как ладонь, баранью отбивную. Но отбивная оказалась странной только на вид. Ароматная, сочная. А картофель — так просто чудо. Когда Гребенщиков, расправившись с отбивной, уже обгрызал косточку — о моветон, что сказала бы маман! — он заметил сейнер, который подводил на буксире к причалу небольшой катер. Вид у катера был плачевный. Стекла в рубке выбиты, крыша снесена, серый корпус сверкал красными плешинами, будто его терли о песок. На берегу уже собирались любопытные.
Бросив на стол деньги, Гребенщиков поспешил присоединиться к зевакам. Из обрывков разговоров он узнал, что катер ушел вчера утром в Ейск и попал в сильнющий шторм. Всех, кто был на нем, уже считали погибшими.
Гребенщикову захотелось посмотреть на людей, побывавших в такой передряге, — это было чем-то созвучно ему самому. Он протиснулся поближе к трапу и, к своему удивлению, увидел Рудаева, который бережно поддерживал за локоть Лагутину. Осунувшиеся, зеленые, они выглядели так, словно бедствие продолжалось неделю. Рудаев посмотрел на Гребенщикова отрешенным взглядом, улыбнулся и даже поздоровался легким движением головы. Лагутина шла, напряженно уставившись в землю.
И Гребенщиков совершенно ясно почувствовал, что человек, заглянувший в лицо смерти, приобретает способность проще смотреть на жизненные перипетии и даже прощать горькие обиды. Ведь Рудаев еще ничего не знает о том, как повернулась его судьба.
Какие-то пожилые люди берут Лагутину под руки и, наградив Рудаева недружелюбным взглядом, уводят.
Шевлякова, которого Гребенщиков прозвал за несуразность тучной фигуры «Будкой», бросает из стороны в сторону, он почернел за эту ночь, но глаза смотрят озорно. Наверное, потому к нему сразу же устремился сотрудник газеты, просит интервью. Правда, это не тридцать суток в открытом океане, но для их города чем не сенсация.
А кумушки за спиной Гребенщикова уже плетут паутину сплетни.
— Ишь, хитрюга пузатая…
«Это, очевидно, про Шевлякова», — сразу прикидывает Гребенщиков.
— …сам с этой молодухой путается, а другого заставил выводить. Нехай на него думают.
— Та ты шо, пузатый с учетчицей путается. А с этой — шкипер. Парикмахерша она.
— И до чего же вы, бабоньки, на выдумки резвые. Врач она. Зубной. С заводской поликлиники, — появляется еще одна версия.
— Стало быть, мастерица зубы заговаривать мужикам, — вступила в разговор седенькая старушонка. — Знаем мы таких…
Гребенщиков внутренне улыбается. Понесли напраслину. А пафос! А безапелляционности сколько! Теперь покатится по городу этот ком, разрастаясь и обрастая подробностями. Вот только одного варианта пока нет и самого правдоподобного: Лагутина — любовница Рудаева и потому защищает его в прессе. Но не исключена возможность, что родится и такой вариант, когда о происшествии узнают люди с более изощренной фантазией. Это заставило бы Лагутину прикусить язык.
Глава 16
Около четырех часов дня в квартире Гребенщиковых раздался звонок. Алла Дмитриевна удивилась: кто бы это мог быть? Муж открывает дверь своим ключом. Гости? К ним никто не ходит. Может быть, телеграмма? Неужели телеграмма? Телеграммы никогда еще в ее жизни не приносили ничего хорошего. Была телеграмма о смерти отца. Были телеграммы о болезни матери. Были вызовы. Сестра не поступила в институт, в отчаянии, нужно успокоить. А иногда — просьба о помощи, когда мать выбивалась из денег.
— Кто там? — спросила Алла Дмитриевна через дверь.
— Андрей Леонидович дома?
Голос был мужской, густой, приятный, внушающий доверие.
— Он будет в пять пятнадцать.
— Да вы не бойтесь, на дворе день.
Алла Дмитриевна открыла дверь. На пороге стоял человек лет сорока пяти — пятидесяти, высокий, хорошей осанки, с лицом значительным и сильным.
— Збандут Валентин Саввич.
— Очень приятно, — холодно произнесла Алла Дмитриевна.
— Вам это имя ничего не говорит?
Нахмурив брови, Алла Дмитриевна вспоминала: «Збандут, Збандут. А-а, открытки под Новый
