Однако Рудаев не унывал. В резерве у него были здоровье и молодость.
Глава 2
— Что случилось? Опять свод? — встревоженно спросил Рудаев, когда Межовский влетел к нему в кабинет.
Этот всегда очень спокойный ученый был необычно взволнован. Даже дышал прерывисто, словно только что ушел от опасности.
Межовский прошелся по кабинету. Туда-сюда, от стола к двери и обратно. Захлопнул дверь, тоже необычным для себя резким жестом, таким резким, что в ближайшем окне задребезжали стекла. Помахал рукой в воздухе — нет, мол, не свод, но продолжал ходить, не объясняя причины своего состояния.
Наконец он сел в кресло, увесисто положил ладони на подлокотники, что, очевидно, должно было означать: «Вот я уже и пришел в норму», и обрел дар речи.
— Хотите иметь кислород и на первой печи? — Он пытливо посмотрел на Рудаева из-под своих глянцево-чёрных лохматых бровей.
— Есть вопросы, которые можно не задавать, потому что ответ на них может быть только один.
— Не скажите! — Межовский снова поднялся, снова походил, раздумчиво глядя на пол. — Не всякий будет такому рад. Больше стали — больше хлопот. И увеличенный план.
— Хватит загадок, — досадливо буркнул Рудаев. — Выкладывайте, что там у вас.
— Смотрите, что получилось. Дули кислород в факел — его хватало на одну печь, стали дуть в металл — насытили две печи. А стоит нам снизить его содержание с девяносто восьми процентов до семидесяти — и мы обеспечим три печи.
— А эффект от такой продувки? — усомнился Рудаев.
— В том-то и дело, что эффект равнозначный. — Межовский протянул Рудаеву листки бумаги с наспех сделанными теплотехническими расчетами и принялся обосновывать свою теорию. В заключение он сказал: — Снизив концентрацию вдуваемого кислорода, мы заставим работать и дешевый, нагретый до тысячи градусов активный кислород атмосферы печи.
Рудаев стал просматривать расчеты. Иногда брал логарифмическую линейку, когда возникало сомнение, проверял, не вкралась ли ошибка. Нет, все было идеально правильно, и тем не менее вывод казался невероятным.
— Что вы предлагаете? — Рудаев отложил в сторону линейку, но все еще продолжал бродить глазами по формулам. Лоб его наморщился, обозначив три глубокие поперечные складки.
— Пробовать. И сразу на трех печах. По-вашему. Широким фронтом. Проигрыша не будет. А выигрыш… Выигрыш предполагается колоссальный. Не только для вашего цеха. Для всех, где имеются станции. Можно в значительной мере ликвидировать кислородное голодание.
Рудаев молчал, углубившись в себя. Все-таки редкий склад ума у Межовского. Поставив перед собой сложнейшую задачу, он добивается простейшего ее решения. И реализуются его идеи легко. Только вот легкость эта многих настораживает, вызывает недоверие. Если предложенное так нехитро, то почему раньше никто до этого не додумался? Между тем все объясняется элементарно просто. Существует любопытная закономерность: до элементарно простых решений люди додумываются почему-то с наибольшим трудом. Очевидно, есть у мозга свойство пробираться к истине наиболее затруднительным, наиболее извилистым путем. Когда она открывается без усилий и выглядит немудрёно, в нее не верят. Вряд ли кто примет за золото самородок, найденный на улице под ногами, а не добытый в глубоком шурфе. И самыми гениальными изобретателями, как ни странно, стали люди, обратившие внимание на те явления, мимо которых проходили тысячи. Мало ли яблок падало до Ньютона, но только Ньютон открыл закон всемирного тяготения. Мало ли чайников выпускало пар до Уатта, а паровой двигатель создал Уатт. Мало ли ракет-шутих взлетало в небо, пока над ними не задумался Циолковский.
— Так что, начнем? — В голосе Межовского прорвалось нетерпение.
— Сегодня я на парткоме. Завтра побеседую со сталеварами, и послезавтра, пожалуй, начнем.
Трудно приходится ученому-металлургу, если не поддерживают его производственники, если не нашел он завода, на который может опереться. Химикам проще. Химические реакции запросто проверяются в лаборатории в колбах, и то когда их воспроизводят в промышленном масштабе, нередко получается сплошной конфуз. А ученым-металлургам негде проверить свои выводы. Нет моделей металлургических агрегатов, позволяющих проводить опыты. Путь один: расчет — и сразу промышленная печь. И не так уже много находится охотников предоставить печи для опытов. Тяготеет план. Его выполнения требуют в первую очередь, и от него зависит заработная плата — два фактора, определяющих все устремления цеховиков. Нужна либо глубокая вера в безошибочность выводов ученого, либо самоотверженность. К тому же существует инерция недоверия. Новые марки сталей создавали ученые, это была их прерогатива. И лучшую в мире танковую броню во время войны создали они. А вот мощность печей длительное время наращивали сталевары и заводские инженеры. У всех в памяти Макар Мазай, который выплавил на своей печи стали в четыре раза больше, чем это было предусмотрено сложнейшими расчетами. Он опрокинул теоретические каноны, складывавшиеся десятилетиями, оттого что не имел о них решительно никакого представления. А печи, построенные по проектам ученых, либо работали плохо, либо совсем не работали. Долгое время теория металлургии отставала от практики и с большим опозданием, а порой неверно обосновывала находки и деяния практиков.
Межовскому удалось сломать в этом цехе укоренившиеся представления об ученых. В молодости он работал сталеваром, немного, но достаточно для того, чтобы знать, как подойти к печи. Умел подойти и к людям. Он никогда не хлопал по плечу и не называл на «ты», недовольство свое выражал достаточно решительно, но ни на один вопрос не давал расплывчато-глубокомысленного ответа. Он всегда мог подсказать не только что нужно сделать, но и как нужно сделать, и ему верили безоговорочно. Сказал, что продувка воздухом даст значительный эффект, — и оказался прав. А что свод упал — так у кого они не падали.
Все же убедить сталеваров в высокой эффективности разбавленного кислорода было не просто.
— Мне никто не докажет, что маргарин лучше масла, — высокомерно заявил Мордовец.
И как ни бился с ним Межовский, как ни старался повернуть его мозги, сталевар так и остался при своем убеждении.
Первые дни дело не клеилось. Неверие в успех создавало психологический барьер, и перешагнуть его сталевары не могли. От исследований широким фронтом пришлось отказаться.
Тогда Межовский прибегнул к своему испытанному методу: стал вместе со сталеваром на плавку. От начала и до конца. И стал не с кем-нибудь, а с Мордовцем.
— Успех сильного, как правило, никого не окрыляет, — говорил Межовский Рудаеву, который был категорически против этой кандидатуры. — А вот успех слабого убеждает воочию, что задача каждому по плечу, и вызывает острое чувство соперничества.
Мордовец сразу смекнул, что ему предоставляется великолепная возможность без драки попасть в большие забияки. Он был примерно послушен, безоговорочно выполнял даже те требования, против которых внутренне восставал. И получилось так, что первую скоростную плавку на разбавленном кислороде сварил именно Мордовец.
Это было поистине целое событие. Когда сталевары другой смены прочитали красочно оформленное поздравление Мордовцу, ретивое взыграло в них, и они разошлись по печам, преисполненные решимости во что бы то ни стало перегнать выскочку. Недоверие к расчетам Межовского исчезло бесповоротно.
Прошла неделя, и нежданно-негаданно в цех нагрянули участники Всесоюзной школы сталеваров. Приморск в их программе не значился. До сих пор учиться у сталеваров этого завода было нечему — цех только становился на ноги. Однако соблазнительное нововведение стоило не только изучить, но и позаимствовать.
Приморцы с гордостью демонстрировали именитым коллегам, съехавшимся со всех концов страны — от Череповца до Комсомольска-на-Амуре, свои приемы работы. Им, людям, уставшим от поездок по заводам, вовсе не в тягость было с утра до вечера топтаться в цехе, где есть чему поучиться, где сложились
