— Пусти печь. Не будь собакой, будь другом, свари несколько плавок. Достанут изложницы. Попомни мое слово — из-под земли достанут. Не достанут — останови. Не эту останови — другую. Или эту. Какую хочешь. И ты не в проигрыше, и мы в выигрыше. Ты же сам рабочим был, должен понимать психологию рабочего.
Думает Рудаев. Тяжело думает. Медленно ворочаются мысли. А тут еще апресяновские глаза, большие, жгущие, умоляющие, чуть не со слезой, мешают сосредоточиться.
— Уйди, — мрачно говорит он Апресяну.
— Некуда. Понимаешь — некуда, — грустно отвечает тот, почуяв, что Рудаев дрогнул.
— Тогда я уйду. — Рудаев идет к вешалке, не спеша надевает пальто и выходит.
Апресян продолжает сидеть в той же позе смертельно уставшего, раздавленного горем человека.
Рудаев привык жить с людьми в атмосфере взаимной доброжелательности, привык к тому, что его любили. В бригаде, когда работал подручным, потом сталеваром, в смене, которой руководил как мастер, затем как начальник, в цехе, когда стал помощником начальника. И в этом новом цехе его тоже любили.
А вот сейчас на него смотрят как на врага номер один. Нет, не свои. Строители. Они готовы разорвать его на куски. Будто он и только он виноват в простое печи.
Он даже позавидовал Гребенщикову — тому все как с гуся вода. Больше того. Гребенщиков, пожалуй, обдуманно, сознательно культивирует у людей неприязнь к себе, озлобление, а может быть и ненависть.
«Почему он ведет себя так, какими соображениями руководствуется? — размышлял Рудаев на досуге. — Ненависти обычно сопутствует страх, а страх — наиболее удобный способ управления людьми. Кого боятся — того слушаются. Да, но ведь слушаются и тех, кого любят. Не очень. Троилин на этом горит. Выходит, любовь — не самый надежный рычаг управления коллективом. А какой же надежный? И есть ли он? Есть, очевидно. Пожалуй, это уважение. Но уважение нужно заслужить. Делами, глубоким знанием производства, а главное — отношением к людям. И то не для каждого уважение — безотказный рычаг. А страх что, для каждого? Пришел в цех — и давай дергай, распекай за все подряд. Прав человек или виноват — какая разница? За одну неделю можно создать себе репутацию грозного начальника».
Рудаев включил бра над кроватью. Взялся за газету, но поймал себя на том, что глаза скользят по строчкам и ни одна фраза не доходит до сознания. Бросил газету на пол. Пожевать бы что-нибудь, принять душ. Неудобно будить хозяев. И так с ним немало хлопот. Но это скоро кончится. На днях он получит квартиру. Просил однокомнатную, но такой не оказалось. Ладно, пусть будет две, может, пригодится — не все же ему в холостяках ходить.
Тотчас вспомнил о Лагутиной. Он стремится к ней всем своим существом, но что-то у них не клеится. Его вообще не любят женщины, вернее — не долго любят. Всегда занятый своими делами, он не может выкроить времени ни для отдыха, ни для развлечений. Как-то так повелось: не он домогался — его домогались, он шел на сближение, но от него быстро уходили. Он опаздывал на свидания, мог даже забыть о назначенной встрече, если в цехе что-нибудь случалось, а в цехе всегда что-нибудь случается. Другой даст указания — и преспокойно уйдет. Он же считает своим долгом наладить работу, ликвидировать неполадки, восстановить нарушенный ритм. На это уходят иногда сутки целиком, иногда и двое. А какой из человека может быть муж, если не получается даже любовник?
Потушил свет, улегся на бок, перевернул подушку — привычка детских лет переворачивать ее, когда нагреется. Мать постоянно бранила его за смятую наволочку: «Ты что, жевал ее, что ли?» А отец посмеивался: «Приспособил бы к ней водяное охлаждение». Но отучить так и не смогли.
Сон не приходил, и Рудаеву стало досадно, что напрасно потратил половину ночи на бесполезные размышления, вместо того чтобы обдумать главное: что ему делать с шестой печью? Против нажима он устоял. Не сдался, даже когда Троилин поставил вопрос ребром: или пускай — или сниму, настолько был уверен в своей правоте. В правоте техника.
А вот прав ли он как человек? Сколько людей обидел, ущемил морально, залез в карман! И разве не виноват он отчасти в том, что цех остался без изложниц? Разве дошел в своих требованиях до конца? Прав Апресян. Не научился он еще стучать кулаком по столу, а точнее говоря, бить в набат. Надо было сесть в самолет и махнуть в Киев. Самовольно. Поняли бы. Помогли бы. Чего-чего, а хватки гребенщиковской ему и вправду не хватает. Требовать. Шуметь. Свистать аврал. И еще в одном прав Апресян: можно пустить печь и потом остановить ее. Можно. Не очень выносит огнеупорный кирпич охлаждение и вторичный разогрев, скалывается, но особых бед при этом не происходит.
Вспомнил, что и в Госплане Союза крайне озадачены его акцией. Ну и пусть кушают. Будут впредь составлять планы как полагается. Если печи — то и изложницы для них, если фотоаппараты — то и пленки, если магнитофоны — то и ленты.
И снова мысли пошли в сторону. Шестьдесят тысяч предприятий в стране. А ну попробуй увяжи их в единую неразрывную цепь. Если увяжешь, все равно то там, то здесь ее разорвут исполнители. Мало ли еще нерадивых, нерасторопных. Хоть бы скорее министерство, у него возможности пошире. Как было раньше? Нет изложниц на одном заводе — перебрасывали с других. А сейчас предприятия окольцованы совнархозовскими границами.
Но как быть ему завтра с этой проклятой «спящей красавицей»? Что, если пустить печь и потом остановить, как предлагает Апресян? Это ударит по нервам сильнее, чем простой непущенной. Ладно, утро вечера мудренее. Выспаться надо, чтобы мозги прояснились.
Рудаев снова перевернул подушку прохладной стороной к щеке.
Едва ему удалось заснуть, как зазвонил телефон. Судорожно схватил трубку. Чего доброго, авария. Нет, не авария. Уже четыре часа готовая плавка на второй печи ожидает изложниц. Выпустить металл по заказу не удастся, начальник смены просит переменить заказ на менее ответственный. Деваться некуда, Рудаев дал разрешение.
Неожиданно приоткрылась дверь, вошел Пискарев.
— Случилось что? — обеспокоенно спросил он.
— Нет.
— Слава богу. Слышу, как вы ворочаетесь, и у меня на душе муторно. С каждым днем петля-то все туже затягивается… Что там ни говорят, а я верю в везение. Один везучий, другой — невезучий. То все идет как по маслу, то вдруг кувырком… Скажу больше: бывают еще полосы везений и полосы невезений. Это факт, по себе знаю. Как у меня получилось? Жизнь — как жизнь. И вдруг — сынишка утонул, я с язвой в больницу попал, жена хворать крепко стала. Вот только сейчас выравниваемся. И в цехе так бывает. Иногда смотришь: ни с того ни с сего попрёт план, да так, что захочешь — не остановишь, а потом р-раз — и оборвался! Или недостача чего, или авария одна за другой. Авария — она редко когда особняком выскочит. Словно по поговорке: «Беда не ходит одна».
— На философию потянуло? Вам бы трактат написать: «Что такое „не везет“ и как с ним бороться». — Поймав себя на невзрослых, примитивных словах, Рудаев сконфузился.
Пискарев самодовольно рассмеялся. Ему польстило, что Рудаев причислил его к философам.
— Закурим, Борис Серафимович?
— Закурим, Степан Онуфриевич.
Пискареву жена курить не разрешала, папиросы безжалостно выбрасывала, и он самым бесстыдным образом «стрелял».
— Чужие для здоровья намного полезнее, — хихикнув, в который раз попытался выгородить себя Пискарев. — Свои сосешь без перерыва, а чужие — от оказии к оказии.
Закурили. Пискарев не прочь был задержаться, но Рудаеву хотелось спать. Повернули разговор туда, сюда — не складывается. Захватив про запас папироску, Пискарев ушел.
«Вот и попробуй пусти новую печь, если старые простаивают».
Рудаев перевернул подушку.
