причем избранного в первом туре с немыслимым отрывом от конкурентов, был ситуацией не вымышленной, а реальной. Разумеется, единство, даже кратковременное, надо было использовать, но…
К моменту избрания Ельцина президентом на Съезде народных депутатов по отношению к нему уже сформировалась достаточно внушительная оппозиция. Количество депутатов в Белом доме во время путча не превышало 450 человек. И какого-либо прилива демократических депутатских сил в осажденный Белый дом не случилось. А 450 депутатов различных политических воззрений были, скорее, объединены ситуационно, настроенчески. И неверно считать, что все присутствующие были из числа убежденных демократов. Бесспорно, их объединял факт присутствия в Белом доме президента, противостояние диктатурно-партийному ГКЧП и, конечно, идеи демократии и свободы, которые в данный момент символизировал осажденный Белый дом, отказавшийся подчиняться ГКЧП.
И все-таки это была лишь четвертая часть народных депутатов России. Безусловно, в момент накала страстей единение было очевидным, но совсем необязательно его сохранение в момент решительных действий спустя месяцы. А идеи вынашивались радикальные — и запрет компартии (как партии, предпринявшей попытку государственного переворота), и немедленные, кардинальные экономические реформы. Вопрос по существу: почему случилась пауза, в результате которой демократы потеряли политическую и управленческую инициативу? Ну, прежде всего это был период привыкания Ельцина к новой для него президентской роли. И решительные действия президента в крайне нестандартных и экстремальных условиях потребовали громадного нервного напряжения как во время самого путча, так и в первую неделю после него. В этом смысле краткосрочная пауза была необходима. К сказанному следует добавить — окружение Ельцина, его команда, постигало Ельцина в новой роли и делало для себя неожиданные открытия.
Ельцин, оказавшись на посту президента, освободился от своих привычек, делающих его уязвимым, но в то же самое время стал быстро меняться, врастая в президентство, как в некое всевластие, с явным опережением конкретных дел, которые и создают образ президента, его авторитет, повышают доверие к нему. Иначе говоря, конституционные рамки президентства Ельцину очень быстро стали узки. Всевластие было неполным, и это Ельцина раздражало.
Уже на митинге после крушения путча, оказавшись на одном балконе перед многотысячной толпой, восторженно приветствующей победу, выражения лиц Ельцина и Хасбулатова было совершенно различным. Я был участником этого митинга и, находясь в непосредственной близи, мог рассмотреть лица того и другого достаточно внимательно. У Ельцина пророчески-уверенное, оно расслаблялось в моменты улыбки, в ответ на восторженные эмоции толпы, но все равно оставалось при этом властно-внушительным. Фактурный, монументальный, он возвышался над всеми, стоящими на балконе.
Лицо Хасбулатова выглядело иначе. Он тоже праздновал победу. Нервно улыбался в обязывающие минуты всеобщего ликования, а затем уходил в себя. При этом взирал на толпу с некоторым философским недоумением, сожалея о политической слепоте и непросвещенности сограждан, так и не понявших, кто именно в осажденном Белом доме обеспечил эту победу. Но обстоятельства требовали, надо было держаться и подыгрывать всеобщей радости чествования громовержца и победителя.
«Ельцин! Ельцин! Ельцин!» — ревела толпа. И Хасбулатов, сжатый теснотой, царящей на балконе, тоже приветственно поднимал руки, и губы его изображали шевеление, возможно, то же самое, а может быть, прямо противоположное, но схожее по ритму. Я очень хорошо почувствовал и понял, что здесь, в атмосфере всеобщего опьянения победой сеются семена раздора, сжимается пружина самолюбия неглупого и просвещенного московского чеченца, ужаленного несправедливостью толпы, лишившей его лавров Цезаря. Потому и пророческое назидание о возможностях, упущенных демократами сразу в послепутчевом шоке, постигшем противников, есть политическая наивность. Те, кто вдруг стал властью, никогда ранее не только ею не являлся, но даже не имел возможности к ней приблизиться, так как считался для властного строительства материалом негодным.
И пауза, и утраченная инициатива есть следствие не только естественных бытовых, чисто русских характерностей президента, но и факт реального состояния политических сил, оказавшихся на вершине властного Олимпа.
Я был частью этой среды и здраво представлял, что ждет Всероссийскую телерадиокомпанию, утвержденную и благословленную главой Верховного Совета Борисом Ельциным, сменившим свое амплуа и заступившим на властный пост № 1, пост президента России. Закон обратной силы не имеет, размышлял я, а значит, депутаты постоянно будут претендовать на свое право править нами. И как бы хорошо ко мне лично ни относился президент, а я на это рассчитывал, он принципиально с точки зрения закона в ближайшее время ничего изменить не сможет. И нам ничего не остается как, оставаясь верными сторонниками Ельцина, оглядываться каждый час на парламент, который в любой момент в состоянии атаковать нас с тыла. Отсюда выбор тактики и стратегии развития.
В политизированной стране средства массовой информации находятся в эпицентре политики, потому что эту политику творят. И когда Анатолий Лысенко сокрушался и рассказывал всем, что Попцов слишком увлечен политикой, он либо заблуждался, либо лукавил. В этом случае надо помнить независимо от того, предрасположены вы к занятию политикой или это вызывает у вас неприятие, отторжение (в данном конкретном случае это уже не играет никакой роли), вы должны всегда осознавать: если вы не занимаетесь политикой, то политика непременно займется вами. И тогда вам придется выбирать, что лучше для вас: оказаться лошадью или всадником?!
Но вернемся к ситуации 91-го года. Всероссийская государственная телерадиокомпания получила в свое распоряжение второй телевизионный канал, считавшийся в Гостелерадио «сливным». И мы ведем вязкую полемику о судьбе четвертого общеобразовательного канала, зона распространения которого неизмеримо меньше, где-то на 50 миллионов зрителей, проживающих в европейской части бывшего Союза.
Я понимал, что наша первоначально жесткая позиция (передать четвертый канал нам полностью) ставит Егора Яковлева в трудное положение. Во-первых, он только что приступил к исполнению своих обязанностей и многого не знал. Возможно, он даже был бы готов отдать канал, чтобы сосредоточить все немалые возможности на реформировании и реорганизации всей системы вещания на первом канале. Егора пугала непомерная масса людей, работающих в «Останкино» — где-то в пределах 25 тысяч. Но он понимал и другое. Нельзя начинать работу с уступок конкуренту. А то, что мы вероятный и естественный конкурент «Останкино», это вытекало из складывающейся политической данности. Егора уже со всех сторон подзуживали сотрудники: не отдавай, надо остановить экспансию Попцова.
Естественно, будь во главе «Останкино» по-прежнему Кравченко, я был бы непримирим и настойчив. Но тогда стал бы проседать Анатолий Лысенко, которого с Кравченко связывала своя нить отношений. Сейчас же, не ведая никаких угрызений, он изображал крайнее неудовольствие моей недостаточной агрессивностью. Потом он мне скажет: «Ты думаешь, они нас пожалеют, случись ситуация, когда у нас можно будет что-нибудь отобрать?» И сам себе ответил: «Никогда!» Наверное он был прав, имея в виду телевидение. Он состоялся внутри этой среды. И ее бесцеремонность, беспощадность были ему более знакомы, чем мне. Он знал Егора Яковлева по касательной, но был почти уверен, что телевидение с его нравами перемелет Егора и заразит профессиональным паскудством. Я же знал Егора сущностно и не мог переступить черту порядочности. Впрочем, у меня был свой внушительный довод. Нам впору было овладеть и поставить на ноги второй канал. И излишний груз, оказавшийся на корабле, мог его потопить. Тем более что команда, работавшая на четвертом канале, была профессионально слаба для откровенной конкурентной борьбы. Да и сама компания в сравнении с «Останкино» в тот момент не выглядела эфирным лидером. Пока не выглядела.
Вот почему я так категорически высказывался против всевозможной экспансии ВГТРК, требования поменять первый и второй канал местами, что, по разумению моих коллег, выглядело бы вполне логичным после распада Союза.
Во-первых, это вызвало бы грандиозный скандал. Можно пренебречь привычками одного, пяти человек, но надругаться над привязанностями 120 миллионов зрителей, а такова аудитория первого канала, — это политическое самоубийство для ВГТРК и издевательство над демократическими принципами. Во-вторых, на тот момент команда останкинцев была сильнее и, решись мы на такой безумный шаг, ничего, кроме разочарования у зрителей, а затем озлобления, мы бы не вызвали.
Для меня престижно было создать конкурентное вещание на месте в прошлом третьеразрядного
