Совета, был хоть и большой властью, но не главной. Еще существовал Горбачев, еще был Советский Союз, еще не было ГКЧП, но было желание Ельцина стать властью главной. И тогда понятие «народное» будущим президентом прочитывалось иначе: как телевидение, насыщенное проблемами повседневности, как телевидение заостренно политическое, дающее будущему президенту шанс в борьбе и уравнивающее его шансы в средствах массовой информации, в своем большинстве подконтрольных еще партии, а точнее, ее ЦК. И чуть позже, по инерции провозгласив принцип открытой политики, уже президент Борис Ельцин радовался этому понятию, как ребенок. Он полагал, что тем самым удачно противостоит Михаилу Горбачеву, который уже отошел от хмеля непросчитанной открытости и поспешно отгребал назад, понимая, что открытая политика опасна накатами легализованной оппозиции, а равно и открытым возмущением общества по поводу неисполненных обещаний власти. Ельцин, в ту пору главный оппонент Горбачева, умело пользовался просчетами Генерального секретаря и был напорист, беспощаден и откровенен в своей критике. Но все проходит. Человек, стремящийся к власти, и человек, ее получивший, — это два разных человека. Все демократические принципы, которые позволили команде Ельцина прийти к власти, объявить о начале реформ, а затем и начать их, стали крайне неудобны, когда реальность вступила в суровое противоречие с благими обещаниями реформаторов и классическая американская модель реформ была опрокинута российским менталитетом. Ощущение, схожее со стонами по причине новой обуви на опухших ногах.
Демократической власти стала неугодна демократическая печать. У власти сложилось агрессивное неприятие ситуации, когда в отношении очевидных просчетов и ошибок власти мнения «непримиримой» оппозиции (назовем ее коммунистической) и оппозиции конструктивной совпадали. Это приводило власть сначала в недоумение, а затем в ярость. В воспаленном сознании власти рождался образ массового предательства. Свои атакуют своих!!! Такое толкование ситуации нельзя назвать заблуждением. Власть сохранила замашки и привычки прежней власти, и никакой окрас — демократическая, либеральная, коммунистическая — ничего не изменил. Власть практически всегда вне общественной ориентации. Она неотступно и навсегда сохраняет ориентацию власти. Власть преподнесла обществу урок: демократами в это смутное время становились не по убеждениям, а по выгоде. И в первую очередь те, кому выпала удача стать властью, сплошь и рядом это люди, не понимающие сути демократических преобразований, а по существу, враждебные им. И уж тем более им были неведомы какие-то иные отношения между властью и СМИ в демократическом обществе. Все происходящее было вполне логично. К чуждости эти люди интереса не проявляли. Так демократическая по обозначению власть поссорилась с непредсказуемой в своих порывах демократической прессой. Власть споткнулась о главное завоевание реформ — свободу слова.
Повторимся — правда не бывает разной. Убитый всегда будет убитым, а не скончавшимся от нарушения спортивного режима. Голодающий — голодающим, а не человеком, придерживающимся строгой диеты. Насильник всегда будет оставаться насильником. Разным может быть только толкование истины. Так президент пришел к иному толкованию термина «народное телевидение». Эту новую формулу можно было определить так: «Не о народе, а для него».
Я возглавлял Всероссийское телевидение и радио почти шесть лет, но так и не научился дисциплинированно воспринимать барские окрики. Отныне власть (и лично президента) не интересовало восприятие народом бытия власти. Все возвращалось на круги своя. Власть лучше народа знает, как идут реформы. Страдают пенсионеры или томятся избыточным благополучием? Задыхается культура от безденежья или процветает? Голодает армия или реформируется по законам строгого аскетизма? Неизвестно. А раз так — мнение «незнающих» не имеет смысла. Оно утомляет разум.
На посту председателя Всероссийской телерадиокомпании появился Эдуард Сагалаев. По свидетельству демократических газет, замена достаточно странная. Как и предшественник, Сагалаев тоже человек с демократическими убеждениями. Развала в компании не наблюдалось, она была единственной, избежавшей кадровой чехарды. Значит, дело было в другом. Власть не устраивало толкование правды, на котором настаивали теле- и радиожурналисты. Политически заостренное народное телевидение, по замыслу власти, должно быть заменено народным хором песни и пляски. Президенту надоело прислушиваться к другому мнению. Народ должен у телеэкранов отдыхать и смеяться, а не маяться сомнениями: надо менять власть или не надо?
Эдуард Сагалаев согласился с президентом: народ устал от политики, будем веселить, Борис Николаевич.
Три месяца — достаточный срок, чтобы сосредоточиться.
Мои коллеги-журналисты из чистых побуждений возмущались, как им казалось, несправедливостью. И постоянно провоцировали меня на проявление обиды, отповеди президенту. Как мог президент забыть 1991 год? Как мог перечеркнуть все то, что сделала для него компания в октябре 1993 года? Вы не собираетесь подать в суд на президента? Вам предложили новую работу? Неужели вы смолчите?
Мне задают эти вопросы. И я погружаюсь в неопределенность, подыскивая нужные слова. Журналисты обостренно воспринимают подобные события. Рухнул Попцов. Попытки отстранения его от должности делались неоднократно. И вот, свершилось… Нева не вышла из берегов. И на Москве-реке не начался внезапный ледоход. Я не был обижен вниманием прессы в эти нестандартные в моей жизни дни. Власть ревниво отслеживала мое поведение на пресс-конференциях. И так же ревниво выговаривала высоким чиновникам, посчитавшим мое увольнение абсурдным и огласившим свое мнение. В этом начальственном негодовании особенно усерден был первый вице-премьер Олег Сосковец, инициатор моего смещения, — по натуре человек мнительный и злопамятный — черты, конечно же, необходимые первому вице-премьеру.
Призывал ли я себя к сдержанности в эти дни? В этом не было необходимости. Я знал, что конфликт назрел. Где-то за два-три месяца до моей отставки Коржаков сделал последнюю попытку внедрить своего человека на должность одного из моих заместителей. Все было обставлено достаточно элегантно. Меня посетил уважаемый чин из этого ведомства. Мне дали понять, что «контора» Александра Васильевича, равно как и ФСБ, вотчина Михаила Ивановича Барсукова, переосмыслили мою роль в происходящих событиях и поняли, что Попцов человек с характером, но не враг президента, а его сторонник. И поэтому мы должны установить более тесные товарищеские отношения. И лучшим вариантом закрепления этих новых отношений будет человек из ФСБ возле меня, в статусе моего заместителя. За время нашего разговора раз десять трезвонили телефоны спецсвязи. И, указав на них рукой, чин заметил:
— Вот видите, все эти властные люди не дают вам покоя. А мы вас прикроем. Мы будем лоббировать ваши интересы там, наверху. Но только теперь это будут наши общие интересы.
Это был очень интеллигентный и неглупый человек, вызывающий у меня достаточную симпатию.
— Николай Николаевич, — сказал я, — как вы себе это представляете? Попцов собирает своих заместителей и делает представление: вот, познакомьтесь, мой новый зам. Он «оттуда»…
— Ну зачем же так?
— А как?! Вы думаете, я не знаю, что ваш брат на первый, второй, третий этаж так или иначе просочился. Да и почему я должен накладывать вето, если они хорошие телевизионщики, профессионалы и были «помечены» вами в года далекие.
— Но здесь нет. Мы же с вами строим другую страну. Или это мне только кажется?
Я полагаю, мой ответ не был забыт этими службами. Кстати, за время моей работы это была уже четвертая попытка уважаемых служб прорваться в наши ряды. Первую сделал еще в 1991 году генерал Александр Гуров — мой коллега по депутатству. Он пришел в сопровождении трех или даже четырех человек. По-моему, мы выпили тогда пару ведер чаю. Гуров — профессиональный человек. В тот вечер мы сделали обстоятельный анализ политической ситуации в России. Но дальше анализа дело не пошло. Я сказал — нет!
Мой преемник Эдуард Сагалаев, с одной стороны, был несколько стеснен этим давлением власти, с другой стороны — чрезвычайно рад ему, так как это совпадало с его ревностью, его раздражением по поводу неминуемых сравнений: как он на фоне Попцова?! Хотя, конечно, правомерным мог быть и иной поворот: пришел Сагалаев, про Попцова можно забыть.
Лидия Польских в своей статье в «Московских новостях» обозначила этот новый взгляд на телевидение. Мы никогда раньше не были излишне дружны, и понимание того, каким должно быть
