опасности. Возможно сказать — они не верили в предстоящий штурм. Они ведь никогда не видели штурма, и в каждом из них проснулась артистическая натура, желание участвовать в зрелище, а ведь среди них было достаточно актеров; возможно пойти на удручающую крайность предположить корысть интереса: жизнь неповторима в своем умении разлучать и соединять пристрастия, цели, замыслы. Но главное, что опровергнуть невозможно, — поражение демократии, случись судьбе распорядиться именно так, для многих из этих людей не оставит жизненного пространства.
Мы прошли в кабинет Ельцина. Вообще человек не слишком улыбчивый, в эти минуты он выглядел крайне озабоченным. Пружина событий продолжала сжиматься, и Ельцин это понимал. Открытое общение — среда для Ельцина наиболее выгодная. Не случайно повседневные президентские заботы, решать которые приходится в замкнутом пространстве осажденного Белого дома, не столько утомляют его, хотя рабочий день Президента потерял границу дня и ночи, сколько противоречат его натуре. Толпа — для Ельцина среда привычная. Это очень русское состояние: «На миру и смерть красна». Его природная данность — высокий рост, неначальственность поведения, эмоциональная предрасположенность — выдают в нем натуру восприимчивую, возбуждающуюся. Сильный голос, простота и понятность речи делают его продолжением людского потока. Ельцин — внекастовая натура. Каркас власти надо подгонять под него. Человек с хитрецой, глубоко упрятанным бунтом, он способен разнести этот каркас в одну минуту. Его уже определили как политика интуитивного ряда. Именно интуитивные, эмоциональные проявления Ельцина придают его поступкам непредсказуемый характер. Совершая просчеты в повседневной политике, он, не желая того, способствует созданию критической, экстремальной ситуации, в которой чувствует себя гораздо увереннее своих оппонентов. Август показал это со всей очевидностью. Ему только что позвонил Президент Буш. И Ельцин ещё находится под впечатлением этого разговора. Драматические события вытолкнули Россию на мировую арену. Буш высоко оценил мужество Президента России, его благородство по отношению к Горбачеву. Рассказывая все это, Ельцин хитровато улыбался, как бы чуть-чуть отстраняясь от этих высоких характеристик, которые ему неловко даже повторять. Эта, из другого мира, мимолетная усмешка многого стоит, она как бабочка, залетевшая с холода в жарко натопленное помещение. Всего несколько секунд, и снова лицо хмурится, обретает насупленное выражение. Признание России не надо было вымаливать, выспаривать — оно пришло само. В обстоятельствах крайних, таящих неугаданность, возможно случиться всему. И тогда это признание даже не останется в истории. Некая сумма смысловых звуков, обозначенных как разговор через океанический кабель между Президентом Бушем и Президентом Ельциным.
Он зачитывает вслух две телеграммы. Одна, кажется, из Приморского края. Его поездка туда не прошла впустую, моряки Тихоокеанского флота отвергли ГКЧП. Однако Владивосток был слишком далеко.
Спустя какие-то минуты сообщили, что подошли десантные части из Тулы и генерал Грачев, командующий воздушно-десантными войсками, заявил о своей поддержке Президента России. Бронеколонны разворачиваются и занимают позицию вокруг Белого дома. Однако бронеколонну не пропускает народ, окруживший Белый дом. Люди боятся подвоха, не окажутся ли части, подошедшие вплотную к Белому дому, «троянским конем». Необходима точная информация.
Президент вызывает Иваненко, ему поручается проверить, те ли части выруливают на пандус Белого дома. На улице свист, крики, хлопки — все перемешалось. Кто-то подходит к окну, кажется, Илюшин. Говорит, что над бронемашинами трехцветный российский флаг. Сегодня это как пароль наших и не наших.
Ельцин раздражается, говорит резко: «Флаг можно повесить всякий, все равно — проверьте».
Уже пошли, уже ищут. Эхом катится по коридору: «Генерала Лебедя к Президенту!» Генерал Лебедь, согласно полученной информации, возглавляет части ВДВ, выступившие на защиту Белого дома.
В кабинете Президента все время люди, но именно в этот момент почти никого не остается. Кажется, Бурбулис, Полторанин, Станкевич… Нет, Станкевича не было. Ельцин слегка наклоняется вперед. Он делает так всегда, когда хочет придать сказанному доверительный характер:
— Только что звонил Силаев. Он попрощался со мной, сказал, что в эту минуту должен быть вместе с семьей.
Смотрю на Бурбулиса. На лице никаких эмоций — застывший взгляд. Его птичьи, совершенно круглые глаза смотрят прямо на Ельцина. Догадываюсь, что Бурбулису уже известна эта информация. Полторанин тоже молчит, по привычке пошмыгивает носом. Каждый старается объемно осмыслить услышанное. Мое сознание словно бы перелистывает подробности: попрощался… рыдающая жена… оказаться рядом с семьей… Фиксируется итоговая мысль: Силаева в Белом доме нет. Мы — здесь, а Силаева нет, уехал, неважно почему, неважно куда. Уехал! Это главное. Ельцин показывает глазами на аппарат, по которому звонил Силаев. Мне кажется, что я слышу голос помощника по селекторной связи: «Борис Николаевич, Силаев — по спецсвязи». Вижу, как Ельцин поднимает трубку, отвечает негромко:
— Слушаю, Иван Степанович.
А дальше говорит только Силаев.
Полторанин, все-таки речь идет о премьер-министре, говорит не то чтобы сочувственно, скорее, без протеста, оставляя отсутствующему Силаеву шанс:
— Может быть, он навестить поехал. Посмотрит, успокоит и вернется.
Это был типичный Полторанин, вкладывающий во всякую фразу достаточную долю иронии, которая никак не прочитывается на его лице. И только потом, после, если подвох разгадывали, на него откликнулись, он начинал смеяться первым. Сейчас случилось нечто похожее. Полторанин выдержал недоверчивый взгляд Президента и лишь затем лишил своего премьера всяких надежд:
— Им к нему ещё ближе ехать, чем сюда…
Смех был бы кстати, но смеяться расхотелось. Я спросил Ельцина, что он ответил Силаеву.
— Он мне — прощайте, Борис Николаевич. А я ему — до свидания, Иван Степанович.
И это уверенное «до свидания» было рассчитано уже на нас. Президент не сомневается. Президент верит. И вдруг, словно выступая перед толпой, энергично закончил:
— Пусть прощаются они, а не мы!
Услышанное я принял острее, чем остальные. Я довольно часто выходил из Белого дома, бродил среди гудящей толпы. Меня узнавали, я подолгу отвечал на вопросы. И, пожалуй, самый главный был не вопрос о надвигающейся опасности, интересовало: как там за пределами Москвы? Знает ли о случившемся Россия? С Президентом ли она или молчит, ждет? И даже этот интерес был не главным. Кто находится в Белом доме? Этот вопрос буквально втыкали в тебя. Часом ранее, не зная о случившемся, я уверенно отвечал: «Ельцин. Его окружение, Силаев, члены правительства, Хасбулатов и более двухсот депутатов». Людям очень важно было знать, кого и что они защищают.
Почему я вспомнил именно этот эпизод? Видимо, потому, что спустя ночь стало известно о намерении руководства ГКЧП вылететь к Горбачеву и надо было опередить их. Никто не знал замысла этой внезапной экспедиции. Зачем летят — арестовать Президента, покончить с ним или упасть ему в ноги? История России знала всякое. Белый дом получил информацию с некоторым опозданием, перехватить лидеров переворота до их отлета в Форос не удалось. Единственный выход — посылать свой самолет. Но как? Затея неустойчивая, проигрышная. Как опередить заговорщиков, оказаться у Горбачева раньше них? Тотчас возник вопрос: кто полетит? Эти несколько часов можно назвать паузой двоевластия. Чаши весов застыли в равновесии. Какой-то миг — и чаша поползет вниз, но этот момент ещё впереди. И вот тогда Полторанин извлекает Силаева из вероятного политического забвения. Именно он предлагает кандидатуру премьера в качестве руководителя группы, направляемой к плененному Горбачеву. Замысел очевиден, но не лишен опасности. Опередить руководство ГКЧП, встретиться с Горбачевым и вернуться вместе с ним в Москву на российском самолете. Боевая часть операции, а она могла оказаться заглавной, поручалась вице- президенту. Задача, как известно, была выполнена, и минутная слабость премьера в ночь с 20 на 21 августа перестала существовать в историческом контексте. Правда, спустя 2 месяца, настаивая на отставке премьера Силаева на закрытом заседании кабинета, тот же Полторанин напомнил премьеру события августовской ночи, полагая, что тем самым он отводит упрек в свой адрес как об инициаторе заговора внутри правительства, человеке, сеющем недоброжелательство и смуту.
Есть ли открытость в русском характере? Некая раздольность? Бесспорно, есть. Это славянские корни, это от необъятности территорий. Ибо пространство, его размеры — не только территориальное понятие или
