Капитан Макавеев, отказавшись покинуть окопы, занятые его ротой, пал смертью храбрых, расстреляв в упор последние патроны своего револьвера. Капитан Соколов, командир 9–й роты, бросился с шашкой на японцев и пал, поднятый на штыки. Пал также и поручик Крагельский, отказавшийся отступать и пропускавший мимо себя отходивших солдат своей роты (Lt. Gen. Tretyabov. Op. cit. с. 55, 58–59.).
Спустились уже сумерки, когда командир 5–го полка, лично объехав новую позицию на склонах Тафащинских высот, всего в 2–3 верстах к югу от прежней, убедился, что она занята отошедшими ротами и батальоном 14–го полка. По всему фронту японцы были остановлены, и наши стрелки готовились к новой упорной обороне.
Однако, вскоре от генерала Фока был получен письменный приказ об отходе в Артур.
Уже в полной темноте сворачивались в колонну остатки полка и выходили на большую дорогу.
В это время сзади раздалась какая–то беспорядочная стрельба, несколько обозных двуколок понеслись вскачь прямо по полю, а в тревожных криках можно было разобрать отдельные возгласы: «японская кавалерия». Командир полка и офицеры бросились восстанавливать порядок. Полковому оркестру было приказано играть, и в ночной темноте раздались звуки военной музыки. Сразу тревожное настроение исчезло, и всё быстро успокоилось. Стройные ряды стрелков с офицерами и унтер–офицерами на местах, отбивая ногу шли мимо своего командира. В темноте южной ночи мерно колыхалось полковое знамя, и зловещий отсвет окружавших пожаров играл на его малиновой шелковой ткани. Когда смолкал на время оркестр, русская песнь, солдатская песнь раздавалась в маньчжурской ночи:
Взвейтесь соколы орлами,
Полно горе горевать…
Конные охотничьи команды прикрывали отход усталого, но сохранившего воинский дух полка. Там, позади, то и дело вспыхивала ружейная перестрелка. Еще дальше ухали японские пушки, и тогда над отходившей колонной пела шрапнель.
Много раненых с просочившимися кровью перевязками шло в строю или передвигалось рядом. Когда через несколько дней генерал Стессель произвел смотр полку, то он приказал вызвать вперед всех стрелков, которые, будучи ранены, тем не менее остались в строю, и намеревался наградить их всех знаком отличия Военного ордена. Но, по его мнению, вышло так много, — 300 человек, — что он отказался от своего первоначального намерения и наградил георгиевскими крестами лишь 90 стрелков, из наиболее тяжело раненых. Больше наград за этот бой солдатам не было дано.
Под Киньчжоу мы потеряли 20 офицеров и 770 солдат убитыми и пропавшими без вести. Восемь офицеров и 640 солдат были ранены. Об упорстве борьбы и героизме русских офицеров и солдат свидетельствовали потери 5–го полка. В нем выбыло из строя 51% офицерского состава и 37% стрелков.
Японцы потеряли, по их данным, убитыми 33 офицера и 716 солдат, и ранеными 100 офицеров и 3355 солдат. В этом сражении армия Оку израсходовала свыше 40.000 артиллерийских снарядов и около 4 миллионов патронов.
Так окончилось двухдневное сражение у Киньчжоу, где один русский полк схватился в кровавом бою со всей армией Оку и «где три русских батальона пригвоздили к месту три японских дивизии». То было «геройское единоборство 5–го Восточно–Сибирского полка со 2–й японской армией. И русский полк остановил японскую армию… У японцев, кроме армии, действовал и флот… Сокрушить же вместе с армией и флот врага пехотному полку, — даже Российской Императорской пехоты, — было не по силам. Киньчжоуская позиция пала, но ни один офицер, ни один стрелок не сдались японцам».
НА МИННОМ КАТЕРЕ
Большая часть моей службы в Порт–Артуре во время войны протекала на миноносцах. Вскоре после гибели «Петропавловска» я, по давнишнему моему ходатайству, был, наконец, переведен с крейсера «Диана» на эскадренный миноносец «Боевой».
С этим кораблем и его личным составом я уже раньше тесно связался в период практического плавания летом 1903 года в Корейских шхерах, в которое я был командирован в качестве младшего штурмана «Дианы» для изучения этих шхер.
Плавать под командой лейтенанта Е. П. Елисеева, выдающегося, как по своей образованности, так и по блестящим военно–морским качествам офицера, было моей давней мечтой, и, действительно, на «Боевом» я прошел отличную школу, включительно до самостоятельного управления при входах и выходах из гавани, этого самого большого тогда миноносца нашего флота (410 тонн), в то время как на большинстве других миноносцев это почиталось чуть ли не священной привилегией одного командира. Да и не мудрено: в мирное время по лихости этих маневров начальство не редко судило о достоинствах его, и вся его карьера могла от них зависеть. А так как старший офицер, лейтенант А. И. Смирнов, был минным офицером и при том исполнял должность флагманского минера первого отряда миноносцев, то на меня легли обязанности и штурмана, и артиллерийского офицера и флаг–офицера Елисеева, командовавшего отрядом.
Неоднократное участие миноносца в ночных крейсерствах по охране внешнего рейда нередко приводило к столкновениям с японскими миноносцами, а постановка мин и траление впереди судов эскадры дополняли мою боевую школу.
И когда в одном из ночных боев Елисеев и Смирнов оба были тяжело ранены, а миноносец выведен из строя, и мне, мичману по второму году службы, пришлось временно вступить в командование и отвести корабль на буксире другого миноносца, сперва в Голубиную бухту, а на утро в Порт–Артур, школа эта оказалась мне в высшей степени полезной.
Не могу по этому поводу не вспомнить с благодарностью имя флагманского врача отряда Я. Кефели. В ночь этого боя он находился в Порт–Артуре и на миноносце имелся только фельдшер, могший оказать раненым лишь первую помощь. Легко понять мою радость, когда внезапно из темной ночи к нам подошла китайская шампунька и в ней наш доктор. Оказалось, что, узнав о нашем бое, он немедленно верхом прискакал в Голубиную бухту, нанял шампуньку и разыскал нас среди ночи в открытой бухте. Благодаря, быть может, такому глубокому сознанию своего долга доктором Кефели, своевременно оказавшему помощь раненым, была спасена дорогая для меня жизнь моих начальников.
По окончании ремонта и вступлении миноносца в строй, Командующий эскадрой контр–адмирал В. К. Витгефт оставил меня временно, до выздоровления Елисеева и Смирнова, командующим миноносцем, с тем, однако, что на выход в море к нам присылались командиры стоящих в ремонте миноносцев по очереди.
В один из таких походов под командой лейтенанта барона Косинского в июле месяце «Боевой» в ночном бою был почти разорван пополам попавшей в середину борта торпедой. Мне пришлось руководить мерами подкрепления палубы при помощи находящихся, к счастью, на борту бревен, употреблявшихся при тралении для предохранения буртика, и при этом даже вмешаться в распоряжение командира, давшего, не оценив положения миноносца, ход машинам, что могло иметь последствием разрыв его на две части. Отдав приказание в машинное отделение застопорить машины, я побежал на мостик и объяснил командиру, почему я отменил его приказание. К чести лейт. Косинского, он не только не обиделся на меня, но в своем рапорте приписал мне спасение миноносца и представил к боевой награде. В этих моих действиях мною руководила та же школа Елисеева, всегда поощрявшего инициативу подчиненных.
На этот раз отремонтировать «Боевой» не пришлось. Док понадобился минному заградителю «Амур» и нас вывели. А так как «Амур», в конце концов, был в доке разбит японскими снарядами с суши, то оказалось невозможным вывести его оттуда.
Но и не до того было! Эскадра готовилась к выходу в море, и Елисеев, поправившись от ран, вступил в командование отрядом, и с ним я перешел на «Выносливый» в качестве флаг–офицера.
По возвращении эскадры, после боя у Шантунга, в Порт–Артур, Елисеев в непродолжительном времени вынужден был снова слечь в госпиталь для удаления застрявшего возле сердца осколка, и оба отряда
