Горбатовский сидел в пальто и фуражке, молчаливый и задумчивый.
Часов около 10 вечера я был в комнате штаба. Кроме самого генерала и меня, других офицеров и солдат не было. Вдруг телефонный звонок. Генерал говорит мне: «Подойдите к телефону, доктор». Я подошел. Командир Курганной батареи сообщал в штаб, что прапорщик такой–то отказался выполнить приказание. Он просит доложить об этом генералу.
Я передал его превосходительству.
— Вот видите, начинается развал, — мрачно устремив глаза в пустой угол комнаты, негромко сказал генерал.
Между тем стрельба, обычная в это время, на всем участке продолжалась. Офицеры же на Курганной видели парламентера, а может быть узнали о цели его миссии. Этого было достаточно, чтобы железный гарнизон сразу стал сдавать, даже в офицерской среде прославленной Курганной батареи.
Подобный развал был, очевидно, вполне естественным явлением. Каждый из нас в течение тех восьми часов, которые протекли от момента, когда мы узнали о посылке парламентера с белым флагом (это было около б час. вечера), до момента внезапного прекращения стрельбы с обеих сторон, в той или иной мере так же внутренне переродились. Не только всё прошлое в Артуре, но и всё еще текущее, связанное с войной и обороной, как–то поверхностно проходило уже мимо нашего внимания и нашего интереса. Какие–то новые мысли и новые заботы охватывали нас всех. Я ясно помню это по себе. Но из коротких реплик и вопросов друг другу, ясно было, что все уже думами оторвались от боевых интересов и уносятся куда–то далеко, за десять тысяч верст на Родину.
Единственной тревогой в глубине души было только, какие условия предложат японцы, примут ли их наши? Или опять то же, и назад к крови, смерти, пушкам и злобе? Ах, не сорвалось бы!
Вскоре после полуночи в штабе стало известно, что соглашение состоялось. А ровно в 2 часа ночи стрельба вдруг с обеих стороны прекратилась.
Мы выходили на площадку перед штабом и не верили своим ушам. Сначала даже страшно становилось. За шесть месяцев тесной осады мы так привыкли к непрекращающейся ни на минуту пушечной стрельбе и ни на одну секунду — ружейной, что нас пугала эта только что наступившая могильная тишина, которая несла нам жизнь.
Я вспоминаю, в средние месяцы осады мы иногда также удивлялись сравнительному боевому затишью и с офицерами Крестовых батарей, стоявших у самого моря на вершинах холмов, выходили проверить наши впечатления.
С батареи № 19 капитана Кичеева открывался вид почти на весь город, Старый и Новый порт, внутренний рейд, эскадру и на всю линию обороны с тыла. Мои студенты Лютинский и Подсосов, лейтенант Винк, капитаны Кириллов, Кичеев и я в ночной тишине старались поймать паузу, хотя бы в десять секунд. И не могли! Если было тихо невдалеке от нас, то на других отдаленных участках нашего фронта, либо в стороне Высокой Горы стрельба пушечная, пулеметная и залповая из ружей ни на минуту не прекращалась на линии обороны осажденного и блокированного Порт–Артура.
И теперь вдруг всё это замолкло.
Симфония смерти, горя и легендарной доблести кончилась.
Артур достоин своей Илиады.
Вскоре стали известны в штабе в главных чертах условия сдачи. Я получил от флагманского доктора эскадры А. А. Бунге распоряжение по телефону не отпускать свою команду матросов и фельдшеров на сборный пункт для пленных и явиться за инструкциями к санитарному инспектору морского управления при наместнике И. В. Ятребову утром, в 10 часов.
Обсудив со студентом Лютинским положение, решили вместе с ним тотчас ехать на наш второй перевязочный пункт, впереди Крестовой Горы, где оставалась вторая половина моего отряда и где хранилось наше казенное и личное имущество. Фельдшеру же Чаеву я поручил собрать все наши тележки для перевозки раненых, носилки и прочее имущество, проверить команду и тотчас же в течение ночи привести их тоже под Крестовые батареи
(По уходе гарнизона в плен, в госпиталях, околодках и просто в казармах японцами обнаружено было 18.000 больных и раненых.
Число убитых и умерших точно неизвестно.
По сведениям Главного военно–медицинского управления (заведомо неполным и неточным, так как они были составлены на основании письменных документов, дошедших из Артура до Петербурга, — а что там творилось в последние дни?) в Порт–Артуре погибло (убито и умерло от ран и болезней) сухопутных чинов около 12.000 человек.
Морские команды потеряли: на суше при защите крепости 1.500 человек, в морских боях у Порт–Артура и на кораблях при бомбардировках 1.200 человек; число умерших от болезней — неизвестно. Всех умерших в морских командах было свыше 3.000 человек. Общие потери сухопутных и морских чинов в Артуре, по официальным данным, составили свыше 15.000. По другим же данным, число потерь в Артуре убитыми и умершими около 20.000. Первоначальная численность всего личного состава армии и флота около 50.000 чел. Следовательно, приблизительно каждый третий из гарнизона положил жизнь свою в Артуре.).
Выяснилось, что по особому пункту капитуляции весь медицинский персонал остается в Порт–Артуре для ухода за нашими ранеными, переполнявшими госпиталя, полковые околодки и казармы. Все мы до их выздоровления или эвакуации японцами остаемся в распоряжении своего начальства, но под общим наблюдением японского санитарного корпуса армии ген. Ноги. Всем офицерам оставлено холодное оружие.
Мы вызвали из нашего резерва пароконного извозчика для перевозки раненых, попрощались с военными врачами и офицерами штаба и сели с Лютинским в экипаж, приказав нас везти.
Было тихо. Всё кругом подозрительно молчало. Подмораживало. Подходило к 3 часам ночи, ночи темной.
Где–то вдали иногда слышались отдельные выстрелы из винтовок.
На батарее у капитана Кичеева уже были в сборе офицеры окрестных батарей, обычно посещавшие его гостеприимный «дом». Собрались штабс–капитан Кириллов с 20–го номера, кап. 2 р. Скорупо, который командовал здесь сектором морских батарей (зять адмирала Старка), мичман фон Бок (георгиевский кавалер и впоследствии зять премьера Столыпина) и лейтенант Винк, командир китайской большой пушки.
Солдаты, любившие своего командира Кичеева, были очень ласковы с ним, сожалели, что расходятся навсегда. За одно были очень предупредительны и со всеми нами, особенно вестовые.
Всех удивил Скорупо. Фома Романович самым тщательным образом упаковывал в бетонном каземате свои чемоданы. На каждом наклеил на английском языке свой Петербургский адрес и записку японскому начальнику с просьбой переслать его личные вещи по его адресу. Мы смеялись и над его аккуратностью и над его надеждами.
— Ну, теперь опять начнете есть мясо, не боясь, что поднесут вам конину за говядину, или ослятину за телятину, — шутили мы все.
Со Скорупой во время обедов у Кичеева произошел следующий случай, всех нас долго смешивший, а его до крайности опечаливший.
Повар Кичеева всех нас три раза в неделю кормил маленькими кусочками конины, либо мулятины, а то и ослятины. Скорупе же (приказано было Кичеевым) вестовые говорили, что это говядина или телятина. Он верил этому и ел. Но как–то он зашел в кухню и увидел ногу лошади, да еще с подковой. Страшно был обижен и больше мяса не ел, хотя его вообще давали очень мало, даже конского.
Ни печали, ни радости не было среди нас в эти минуты, а какая–то нежная грусть. Невольно обращаясь к прошлому, быстро и отрывочно все мы вспоминали и особо грустное, и особо смешное, чему были свидетелями и участниками на Крестовой Горе и на ее четырех батареях.
Из всех углов крепости, где мне пришлось бывать и работать за время осады, наиболее близким мне был этот уголок. Люди ли здесь были лучше и приятнее, или сама жизнь здесь была больше по сердцу, но о Крестовой Горе и моем пункте под нею я вспоминаю до сих пор, как о милом этого тяжкого 1904 года.
С нами здесь еще до середины ноября был скромный юноша, «брюнет могучий», мичман Алексеев. Когда дела на Высокой Горе пошли хуже, вдруг по телефону его вызвали в экипаж, а на утро мы узнали, что его уже нет в живых. Ночью его послали на Высокую с ротою матросов, и в ту же ночь он был убит в
