Боги и влюбленные

хитроумному лабиринту еще не закончено.

— Я слушаю, — кивнул я, пристально глядя на Калигулу.

— Итак, Цезарь решил, что настало время выступить против Прокула. В этом смысле твой патрон сыграл Цезарю на руку. Он всегда был готов произнести очередную речь и, теша свою склонность к болтовне, прекрасно понимал, что Цезарь будет уязвлен. Прокул не строил иллюзий относительно собственного будущего.

— Верно, — с грустью сказал я.

— Но проблема была не в Прокуле. Он просто сенатор, хотя и беспокойный. Проблема заключалась в Марке Либере.

Подняв руку, чтобы я молчал, Калигула продолжил:

— Одно дело — избавиться от сенатора, но совсем другое — от героя войны. Первое можно превратить в нечто популярное. Последнее всегда опасно. Марк Либер — преданный солдат. Этот преданный солдат ворвался в гнездо мятежников еще в те времена, когда ты был в утробе матери. У Тиберия хорошая память. Проблема заключалась в том, чтобы убрать Марка Либера со сцены, и он не смог бы вернуться за Тиберием. Это оказалось очень легко, особенно в Риме, где действует правило «с глаз долой — из сердца вон». Марка Либера отправили служить как можно дальше от Рима.

— В Палестину, — вздохнул я.

— Точно.

— И все это организовал Тиберий?

— В последнем акте Прокул сотрудничал, но когда трибун оказался далеко, победа Цезаря над Прокулом стала только вопросом времени. Любые сомнения в том, брать или не брать дополнительные трофеи, исчезли, как только Цезарь увидел тебя.

— Поэтому он приехал на игры?

— Хорошо соображаешь.

— А мне казалось, я ему не понравился.

Калигула расхохотался.

— Удивительно, — сказал я.

— Дорогой мой, не позволяй ничему удивляться, имея дело с Цезарем.

— Не могу поверить, что все это случилось из-за меня.

— Сперва я тоже не мог в это поверить, но только до момента нашей встречи.

— Но я всего лишь мальчик, — сказал я, опустив голову и едва не плача.

— Всего лишь мальчик? — пораженно воскликнул Калигула, хватая меня за руку. — Идем.

Хватка у него была железная, такая же уверенная и крепкая, как рука Поликарпа. Калигула притащил меня в свою комнату. Подобно большинству комнат на Капри, в ней висело и стояло множество зеркал, в которых отражалась находившаяся посредине позолоченная кровать. Калигула грубо толкнул меня к зеркалу и дернул за тунику.

— Снимай.

— Но…

— Снимай! — заорал он, рванув тунику на спине. — Живо!

Испугавшись, что еще может сделать этот импульсивный юноша, я подчинился, спустив разорванную одежду к лодыжкам и отбросив ее в сторону. Когда я взглянул на его отражение за моим, на лбу у меня выступил пот. Обнаженный, я дрожал, пока его глубокие сверкающие глаза блуждали по моему телу, словно руки.

— Разумеется, — тихо сказал он, рассматривая мое отражение, — то, что ты видишь в зеркале, бесконечно более ценно, чем жалкие людишки, встретившие из-за тебя свою смерть.

— Я вижу только мальчика.

— Только мальчика! Империи возникают и разрушаются! Боги спускаются с небес! Разжигаются войны! Выплачиваются состояния! За только мальчика. Может, мой дед и старый козел, но он отлично знает, чего стоит мальчик. Когда я смотрю на тебя, Ликиск, то легко понимаю, почему Тиберий пошел на все это. Ирония в том, что теперь, когда он считает, что ты у него есть, он тебя потерял. Признаешь ты или нет, но ты его ненавидишь. Услышав то, что я тебе рассказал, ты должен ненавидеть его сильнее, чем когда-либо прежде. И это, дорогой Ликиск, делает тебя моим, а не его.

— Ты объяснил мне причины ненавидеть Тиберия, но ненависть к нему не делает меня твоим.

— Верно. Моим тебя делает то, что рассказал Витурий перед смертью, однако я не из тех, кто совершает односторонние сделки.

— Ты говоришь о сделке?

— Я нуждаюсь в союзниках, а потому предлагаю тебе вот что: твоя жизнь и месть за всех, кого твоя красота невольно свела в подземный мир… в обмен на небольшую помощь в играх Калигулы.

— Чем я могу тебе помочь?

Калигула улыбнулся.

— У тебя есть глаза. У тебя есть уши. У тебя есть доступ к моему деду в самые неохраняемые, интимные моменты его существования. Это дает тебе возможность помочь Калигуле. Ты будешь рассказывать мне о том, что видишь и слышишь, и кто знает, однажды может наступить день, когда я дам тебе то, чем ты напоишь моего деда. Это будет сладкая месть, не правда ли?

— А что если вместо этого я заключу сделку с Цезарем? — сказал я, сам удивляясь своей прямоте. От такой мысли Калигула пришел в восторг.

— Можешь попытаться, Ликиск, но у меня есть другие глаза, другие уши и другие сделки. Я могу лишь обещать, что если ты замыслишь предательство, из тебя и Витурия получится отличный погребальный костер. А если тебе нужны еще более весомые причины, стоит учесть и возможный погребальный костер в далекой Палестине!

— Твои интриги бездонны.

Засмеявшись, он ответил:

— До их дна я действительно еще не добрался. Итак, что скажешь? Сделка? Ты свободен выбирать.

— Свободен, — вздохнул я.

— Да, Ликиск. Я знаю! Свобода — самое тяжелое слово.

— Я только начинаю это понимать. Мы заключим сделку.

Он шагнул вперед, глядя на отражение в зеркале, обнял меня и коснулся губами плеча.

— Всего лишь мальчик — но какой!

Когда мы закончили, я спросил:

— Когда мне начать выполнять свои обязанности по этой сделке?

Калигула хмыкнул:

— Твоя жажда крови Цезаря так велика? Всему свое время, Ликиск. Всему свое время.

XV

Прошло несколько дней, прежде чем я снова увидел Луция. Судьба Витурия напугала всех, однако у Луция и остальных теперь появилась новая причина меня бояться. К их ужасу и моему изумлению, я стал преемником Витурия, наследовавшего Нерею, в свою очередь получившему эту должность после безымянного юноши, которого он столкнул со скалы. Цезарь намеревался почтить меня, назначив главой своего борделя, но я не видел в этом чести, получив пост, на котором никто долго не задерживался. Меня утешало лишь то, что я больше не находился под охраной (за исключением преторианцев, охранявших всех — и даже Цезаря!).

О назначении на это двусмысленное место я узнал от человека, чье имя стояло вторым после имени Тиберия в списке наводящих страх — от префекта преторианской гвардии Элия Сеяна. Когда меня к нему привели, он сидел за столом, по-военному прямой, и без улыбки смотрел мне в лицо. Его кожа была