Я не желаю, чтобы Лусинда страдала. Показываю ей на птичку, которая поет на апельсиновом дереве в патио. Наверно, каноник скорчил гримасу, намекнул на сплетни, на всякие домыслы, которые обо мне выдумывают. Бедняжка Лусинда хотела бы скрыть это. Думаю, она единственная, кто ко мне хорошо относится здесь, в Севилье, наводненной авантюристами, фламандскими развратниками и мошенниками.
Говорю, что приду в следующий четверг.
Когда я вышел из Санта-Клары со стопкой бумаги под мышкой, то, обходя вонючие лужи окраины, я не подумал, что ведь Лусинда наивно и мудро подарила мне возможность существовать, снова существовать. На следующий день, сев писать, я начал, как обычно, в торжественном стиле дворянина, который с помощью искусного писца общается со своим королем, — это стиль общепринятый, распространенный. Не без труда я округлял фразы и делал приличествующие умолчания. Моя рука, мои пальцы сопротивлялись. Наконец, уверившись, что истинно моей может быть лишь совершенно тайная книга, так ей суждено, я добился того, что кончик моего пера более или менее стал повиноваться моему внутреннему голосу. Я как бы начал совпадать с самим собой, обрел собственный тон, что не так уж легко. Приходилось постоянно себе повторять, что книга эта будет предназначена как бы для слепых; что нет глаз, которые угрожали бы свободе моего самовыражения, ибо глаза другого — это конец нашего «я», нашей непосредственности. Так я постепенно убеждал себя, что этого
На прошлой неделе это наслаждение достигло высшего накала. У меня кружилась голова от сознания независимости, таящейся на кончике пера. Восторг овладел мною, подобный тому, какой мы испытали в то утро, когда решили покинуть «цивилизацию» авантюристов и тиранов и отправились голыми в пустыню, в открытые просторы. (Конечно, это было не то ощущение времен молодости и свежести, когда я был способен на самый смелый и неожиданный шаг, какой только мог себе вообразить дворянин-конкистадор, на шаг куда более достойный, чем знаменитая резня, учиненная Альварадо [27], или предположительное сожжение кораблей Кортесом, или черта на песке острова Гальо[28]. Однако возбуждение было невероятное, оно лишило меня сна — я лежал в постели, размышляя, и засыпал лишь на рассвете, изнуренный моими мысленными странствиями.)
На берету Гвадалквивира наша империя предстает в голом виде. Достаточно пройтись по Ареналю[29], как называют песчаный берег, образующий отмель, где устроены причалы; их становится все больше, и они портят прежнюю панораму, которую я еще способен вспомнить. Уже прибыли все корабли из Веракруса[30], относительно которых было столько волнений. Английские и французские корсары не зевают, того и гляди, ограбят, оберут до нитки тех, кого им дано право разорять.
Брадомин был прав — привезли много золота и других драгоценных металлов. Очевидно, серебро из Потоси[31] было перевезено в Картахену [32] и оттуда уже доставлено в Веракрус.
С рассвета и дотемна не прекращается бурное движение. Господа, которые еще недавно сохраняли свои дома в этом районе, их продали и мирятся с тем, что могут лишь издали наслаждаться свежестью, идущей от реки в знойные вечера. Теперь здесь уже не видно аристократических старцев.
Крики, шум в беспрерывно движущейся толпе на обоих берегах — от Золотой Башни до пристани с барками для переправы на Триану[33].
Благодаря моему знаку члена Верховного суда я сумел миновать стражу и приблизиться к Башне, охраняемой полком немецких или швейцарских ландскнехтов. (Из тех, что охраняют Святого Отца.) Они проверяли и снова запечатывали ящики с перуанским и мексиканским серебром. Его привозят в отштампованных слитках. Тщательно, орлиным взором их пересчитывают алчные кредиторы, приезжающие из Генуи или из Фландрии, такие, как Фуггеры[34], которые, говорят, все еще получают долг в 450000 флоринов, доставленных ими несколько десятков лет тому назад для подкупа высокопоставленных электоров[35] Карла V.
Они спорят на своем языке, к нашим чиновникам обращаются на испанском с короткими, властными репликами, которые теперь усвоили везде, особенно в коммерческих делах. Это люди сухие и практичные, каких, к счастью — или к несчастью, — наша глупая нынешняя Испания не умеет рождать.
На строго охраняемой таможне, устроенной напротив Башни, стоит отборный полк золотых идолов. Помятых, униженных богов, которых перемещают из трюма на весы. Высятся груды масок, наверняка погребальных, потому что на них видны зеленоватые темные пятна — следы тления трупов касиков, воинов-орлов или жрецов, смотревших, как ломают их гробницы, — бог знает откуда, из какого места чистых, прозрачных небес.
Срочно — не пройдет еще эта ночь — все это «оформленное золото», как его называют, погрузят и повезут под охраной швейцарского полка в тайное место — говорят, оно где-то по дороге в Кордову, — где искуснейшие голландские мастера его переплавляют, превращают в слитки точнейшего веса, как положено для надлежаще надежного, международно признанного платежного средства. Я пошел дальше к пристани, где выгружают большие партии индийских товаров: сахар, специи, какао, лечебные камни, выделанные меха, перья экзотические и даже священные — вроде перьев птицы кетцаль, — их, говорят, за любую цену покупают куртизанки Венеции и бургундского двора. Я люблю стоять на этой пристани. Я опираюсь на большие тюки с сухими листьями табака и полной грудью вдыхаю аромат далекой Америки. Упаковки с каучуковым латексом, кипы стручков фасоли. Но больше всего мне нравится запускать руку в ящики с зернами какао и вдыхать их густой аромат.
По этим пристаням бродят оптовики и перевозчики, они спорят, торгуются. Покупают за десятку товары, которые разойдутся по Испании в виде драгоценностей, шоколада, дорогих нарядов, княжеских мантий и будут проданы за сотню.
В конце пристани, называемой «заморской», я с изумлением увидел две большие тростниковые клетки, в которых находились индейцы — одни смотрели с тупым недоумением, другие дремали. Мне сказали, что их привезли с Юкатана. Когда я подошел поближе, сильно взволнованный, как всегда, когда вижу американцев, я отчасти успокоился, убедившись, что лбы у них скошены и кожа медного оттенка, — несомненно, это были индейцы майя. Но все же я почувствовал внезапную и неодолимую скорбь. Мой лоб покрылся потом, и под мышками потекли холодные капли. Я испугался, что заболеваю. В пожилом возрасте потеть так же ненормально, как выжать из камня масло. Показалось, что вот-вот начнется сильное головокружение. А вдруг в один прекрасный день окажется, что я встречу среди этих бедняг кого-то, о ком смогу подумать, что это мой сын? Я оперся о поперечину клетки и постарался овладеть собой. Подмигнув стражу, успокоил его. Он был ответственным за груз из Алондиги. Он объяснил мне, что одна клетка отправится в Лувен, а другая в Лейпциг. После появления буллы «Sublimis Deus»[36] Павла III теперь большой спрос на индейцев, чтобы изучать их в тамошних университетах. Святой Отец окончательно признал индейцев людьми. Стоят они дорого, потому как быстро заболевают и умирают невесть отчего. Сидят себе спокойно, смотрят в одну точку неподвижно, день за днем, как будто на них нашла пресловутая хворь «бансо», какой страдают рабы-негры. В конце концов умирают, не говоря ни слова или напевая какую-то магическую песнь. Выживают немногие. Что-то похожее бывает с тиграми, с крупными красными попугаями ара и с пантерами Гуаямы.
С другой стороны канала пришвартовалось судно «Мыс Света», которое я видел в прошлом году, перед его предыдущим рейсом. На него погружали для крепости в Картахене блестящие пушки, изготовленные в Брюсселе, как настоящие драгоценности. Расставляли десятки ящиков с мушкетами, карабинами и алебардами великолепного качества. На конце причала я увидел священников, проверявших по списку свой груз. В основном церковную утварь. Огромные фигуры Святых Дев с невыразительными одинаковыми глазами. Церковное облачение. Не меньше двух десятков страдающих распятых Христов в натуральную величину, наверно еще не освященных, которых портовые мавры-рабы тащили в трюм, как хлопотливые паучки дохлую пчелу. Я стал разглядывать ретабло[37], пахнувшие свежим лаком: их делают в монастыре Сан-Бернардо партиями и ставят известные фамилии