Флоренция должна была вернуть империи 158 castella, т. е. населенных мест, имевших укрепления, и 60 сельских коммун, находившихся на ее территории, Лукка — 131 castella и 116 сельских коммун, Сиена — 94 castella и 4 сельских коммуны, а также город Гроссето, Вольтерра — 28 castella. Это означало ликвидацию значительной части территории каждого из этих государств и — что было особенно важно для шерстяной промышленности Флоренции и шелковой Лукки — закупорку торговых путей, соединявших Флоренцию и Лукку с Альпами, Венецией, морем и Римом, т. е. полное удушение, экономическое и политическое. Подвести под это требование юридический фундамент ничего не стоило, ибо империя всегда рассматривала всякое территориальное расширение итальянских коммун как незаконный захват ее владений. Как могли тосканские города согласиться на такую операцию, не исчерпав всех средств сопротивления? А они, богатые, полные сил, объединенные в лигу, имея союзником Роберта Анжуйского и следовательно покровителем французского короля, могли сопротивляться очень серьезно. Во всяком случае, чтобы вынудить их на такую капитуляцию, нужно было скачала разгромить их военную силу. Генрих должен был скоро убедиться, что это не так просто.
Понятно, какой отклик могло вызвать послание Данте, бросившее вызов Флоренции и покушавшееся на все, что составляло самый нерв ее существования. Это мог быть только взрыв возмущения, и мы увидим, чем ответила Флоренция на этот шаг своего поэта. Но и у гибеллинов письмо Данте, вероятно, не имело особенно большого успеха. Дело Генриха и без него очень хорошо было обставлено со стороны теоретических аргументов, поддерживающих его права. У него в канцелярии корпело над пергаментами немалое количество легистов, только и занимавшихся формулировкой этих аргументов. Гибеллины, такие, как Кан Гранде, которые знали, что им скоро придется обнажить меч, находили, что королю не мешало бы запастись еще людьми и вооружением, потому что чем больше военная сила, тем, меньше нужно канцелярий и аргументов.
Что же побудило Данте выступить так неудачно? Страсть. Поэт ничего не умел делать спокойно. Тому, за что он дрался, делу, в правоте которого он был убежден, он всегда отдавался со страстью. С тех пор как он узнал о том, что король Генрих готовится к походу в Италию, для него потеряло интерес все остальное. Брошены были философские занятия, остался незаконченным «Пир», не был дописан трактат «О языке», не складывались больше канцоны и лишь изредка отправлялся к друзьям один — другой сонет, в котором поэт делился с ними думами и переживаниями. Он весь целиком был в лагере короля, поклонялся ему, как божеству, не видел его недостатков как человека, его неспособности как государя, наделял его такими качествами, какими тот никогда не обладал, окружал ореолом, какого король не заслуживал. И перестроил все свое политическое мироощущение.
Он уже не был «сам себе партией». Он был идеолог гибеллинизма. Поход Генриха был тем фактом, который довершил его обращение. Пребывание при гибеллинских дворах положило ему начало, но чтобы сделать его человеком, способным написать политические письма этого периода, которые в сущности были выступлениями партийного публициста, и пропеть потом осанну гибеллинизму в VI песне «Чистилища», — нужно было событие широкого охвата, которое было в силах перебудоражить все его нутро.
Психологическим толчком служило, конечно, его одиночество, его полная беспомощность, тоска по «щедрости», проистекавшая от невозможности рассчитывать на сколько-нибудь прочное положение, и сознание, что в богатые гвельфские города пути ему заказаны. Приют при дворах почему-то никогда не бывал продолжителен. Чем это объяснялось, мы не знаем, но это было так. «Щедрость» тоже не изливалась широким потоком: совсем наоборот, она процеживалась скупыми каплями. Экспедиция Генриха VII обещала положить конец этому полунищему существованию, вернуть ему родину, семью, родных, дом, кусок хлеба. Экспедиция Генриха VII обещала дать ему положение, достойное его гения, сделать его из бродяги тем, чем он давно был в своем гордом сознании: лучшим пером на службе у самого правого и самого большого дела, какое только существовало на свете. Разве мало было всего этого, чтобы переплавить его внутренне?
На его горе, дело, которое он взялся защищать, было и не самое большое, и не самое правое.
12 апреля 1311 года Генрих осадил Кремону, а четыре дня спустя Данте написал еще одно послание, адресованное на этот раз лично королю. Оно помечено тем же местом, что и письмо к флорентинцам: Тоскана, близ истоков Арно. Но в нем есть одна особенность, которой в предыдущих посланиях не было. Обращение формулировано так: «священнейшему триумфатору и единственному государю, господину Генриху, волею провидения римскому королю, вечно августейшему, — преданные ему Данте Алигиери, флорентинец, безвинный изгнанник, и все тосканцы, жаждующие мира, — лобзают ноги». До сих пор Данте писал от своего имени. Теперь пишет он от «всех тосканцев». Это значит, по-видимому, что где-то в Казентино, в Порчано у графов Гвиди или в другом месте состоялось собрание или совещание бело- гибеллинских изгнанников из Флоренции и других городов, входящих в Тосканскую лигу, и Данте уже снова стал чем-то вроде признанного публициста группы. Какие в этой группе были люди, мы не знаем. Вероятно, не очень крупные, потому что более выдающиеся представители гибеллинов и «белых» находились в ставке короля. Но какая-то группа во всяком случае была, и свои требования она формулировала с полной ясностью.
Залог успеха для Генриха был в быстроте. Если он сумеет в короткий срок смирить Флоренцию и Тосканскую лигу, его дело будет в главном сделано. Роберт, оставшись один, не решится выступить открыто против короля, которого поддерживает папа. Но если поход его затянется, все может пойти прахом. Пока Флоренция не покорена, она будет непрерывно финансировать всех противников короля и работать при всех европейских дворах, чтобы парализовать его усилия. А поход Генриха стал приобретать такой характер, что о быстроте говорить не приходилось. Он явно задерживался в Ломбардии, потому что количество городов, взбунтовавшихся против него, становилось там все больше.
Письмо Данте именно против этого предостерегало короля. После торжественного, верноподданнически затейливого вступления с цитатами из евангелия и классиков, оно переходило к существу дела. Король задерживается в Ломбардии и надеется уничтожить гидру, рубя одну за другой ее головы. Из этого ничего не выйдет. Чтобы умертвить дерево, нужно не ветви ему обрубить, а корень. Чего добьется король, когда сломает шею Кремоне? За нею вслед нужно будет покорять Брешию, потом Павию, а за ними Верчелли и Бергамо. «Неужели не знаешь ты, превосходнейший из государей, и не видишь с высоты своего положения, где прячется лисица этого безобразия в безопасности от охотников? Ибо не в стремительном По и не в Тибре, тебе принадлежащем, утоляет свою жажду преступница, а отравляют ее уста воды Арно, и Флоренцией зовется, если ты еще не знаешь, эта злая язва. Вот змея, бросающаяся на материнскую грудь. Вот паршивая овца, которая своим соприкосновением заражает стадо своего господина». И дальше увещевание: не медлить на севере, а идти на Флоренцию и сокрушить источник зла. Под конец тон становится апокалиптическим и все заключение так и пестрит библейскими именами. «Тогда наше наследие, лишение которого мы не устаем оплакивать, будет нам возвращено полностью. И подобно тому как сейчас мы, изгнанники в Вавилоне, воздыхаем, вспоминая святой Иерусалим, так тогда, ставши снова гражданами и дыша мирным воздухом, мы в радости будем вспоминать бедствия смутной поры».
Но не пришлось Данте вернуться на родину и там в счастье вспоминать о былом несчастье. Призрак возможной, но несбывшейся радости дал ему зато потом мотив для знаменитой терцины, в которой заключительный образ письма, перевернутый, получил обратное значение.
Эта казнь воспоминаниями должна была стать его постоянной мукой. До самой смерти. А в этот момент, весною 1311 года, счастье казалось так близко.
Генрих не внял голосу Данте и его друзей. Он уже стал терять спокойное самообладание и способность холодно и бесстрастно обдумывать свои действия. Кремона сдалась 20 апреля и жестокими репрессиями искупила свою вину. Покончив с казнями, изгнаниями и разрушениями, — лучшие здания и башни города были снесены по приказанию короля, — Генрих пошел на Брешию, осада которой началась 14
