Провинциальный человек
Весна была совсем рядом, за окнами, и все живое потянулось к ней, предчувствуя перемены. И они уже наступали: солнце палило сильно, по-летнему, листва на деревьях клубилась. Но счастливей всех были птицы. Май месяц — их время. Людмила Максимовна слушала, как голуби стучат лапками по карнизу, как самозабвенно воркуют. Потом она протерла очки носовым платочком и устало вздохнула: «Господи, как им не надоедает. То воркуют часами, а то скребутся, как мыши... Да, да, как мыши...» Она сердито прищурилась. Почему-то болела голова и трудно дышалось. «Это, наверно, от духоты. Ну, конечно, конечно...» — догадалась она, и вдруг ей захотелось распахнуть форточку, чтобы впустить в эту душную аудиторию хотя бы глоток свежего воздуха, и тогда бы... «А что бы тогда?» Она усмехнулась и посмотрела долгим взглядом на оконную раму. Она была еще закрыта плотно, по-зимнему, каждая щелочка заделана гипсом. «Где же наши его достали? Наверно, по блату...» Снова мелькнуло в голове раздражение, и она сжала виски ладонью. Боль не проходила, и в затылке образовалась тугая неприятная тяжесть. Так бывало часто к изменению погоды. И над бровями тоже что-то нависло. Людмила Максимовна чувствовала, что начинает нервничать. Студенты отвечали сегодня очень медленно и тягуче, и было стыдно слушать, как ее родной предмет — история — тонет в серых унылых словах. «Значит, плохо научила их», — подумала опять с глухим раздражением, но сразу же отбросила эту мысль. Ведь думать так — значит окончательно расстроиться, а этого она боялась пуще всего...
А за окном шумел май. Преподавательский стол почти упирался в раму, и Людмила Максимовна отчетливо видела, как в институтском дворике ребята кидают мяч и машут руками. Но их крики не разобрать. И тогда она поднялась со стула и рывком распахнула форточку. С карниза с шумом сорвались голуби и сразу же забрались в самую высь. Людмила Максимовна невольно залюбовалась птицами. Голуби чертили в небе какие-то замысловатые линии. Солнце отражалось в крыльях, и белые птицы казались розовыми. Этих птиц как будто нарисовали, раскрасили... «Да бог с ними, с этими голубями! Мне не до них», — приказала себе Людмила Максимовна и стала нетерпеливо постукивать по столу большим накрашенным ногтем. Потом не выдержала и посмотрела с ехидцей на девушку, которая сидела в двух шагах от нее.
— Вот что, Денисова. Наша пауза что-то затягивается. Значит, на билет вы не знаете?
— Да нет же. Я знаю. Я просто забыла.
— Ну-ну... — И опять стало грустно, не по себе. Людмила Максимовна чувствовала, что многие студенты не любят ее. Хотя она старалась не думать об этом, но их недоверие все-таки обижало. «А как это исправить, ну как?!.» Вот и сейчас ей захотелось сказать что-то хорошее, успокаивающее Зое Денисовой, которая плачет, не закрываясь, как ребенок, комкая экзаменационный билет. Но накопившаяся обида мешает ей овладеть собой, и она переходит на свой обычный иронический тон:
— Вы представляете, наша Денисова готовится в драму. Или Иван III разжалобил? Так поведайте поскорее о своей скорби...
— Нет-нет, я подумаю чуточку!
— А что думать... Может, не знаете, что отвечать?
— Да нет же! Я знаю, но я забыла...
— О господи! — вздохнула вслух Людмила Максимовна и покачала укоризненно головой. А потом снова встала обида: «Лентяи какие-то, а не студенты. Хоть головой разбейся о стену, но таких не научишь...» И сразу вспомнилось, как месяц назад она проверяла в этой группе конспекты. Очередь тогда дошла до Денисовой. Но конспектов у студентки не оказалось. «Что же вы?» — стала стыдить она Денисову, выговаривать, но та только посмеивалась да моргала своими безвинными глазками: «У меня есть конспекты. Но я их потеряла. Честное слово, не верите?» «Да, я верю, — не отступала она от Денисовой, — но у вас должна быть специальная тетрадка?» И опять моргают глазки, наливаются нетерпением: «Сколько можно говорить, что я потеряла... А тетрадка была у меня, неужели не верите?..» Это воспоминание немного развеселило ее, отвлекло. Людмила Максимовна посмотрела вприщур на студентку.
— Ну и долго будем молчать?
— Я еще подумаю чуточку.
— Ну думайте. Мы терпеливые.
А Зоя Денисова и вправду не знала, что отвечать. Ее глаза выпрашивали подсказку у подруги, сидящей за соседним столом, но та нервно отмахивалась рукой. И Зоя сникла совсем. В волосах у ней запутался солнечный зайчик, скользнул по мокрым ресницам...
— Так что же, Денисова?
— Я знаю, я вспомню...
— Давайте быстрей вспоминайте, а то до утра не закончим...
У Людмилы Максимовны дернулись щеки. Теперь уже ясно: экзамен затягивался, а они собрались сегодня в кино. И билеты даже купили заранее. Если она не придет домой вовремя, муж не на шутку рассердится: молча просидит на диване до поздней ночи. А в зубах опять — неразлучная папироса... Ведь это уже не первый раз. Недавно и в театр билеты пропали. Только куда-нибудь соберутся — что-то случится. Вот и теперь придется отложить кино до воскресенья. Жизнь-жизнь — доконают студентики... И так вот каждый раз. Студенты не будут знать Киевскую Русь, а я буду плохо думать о себе. А ведь недавно еще душа была полна ожиданий. Думалось: вуз — это что-то большое, огромное... Это работа до исступления, потому что в этой работе вся жизнь: и студенческие вечеринки, и научные кружки, и рефераты, и много разных милых мелочей, от которых заранее счастливо кружилась голова...
Внезапно вспомнилось, как она защищала свою диссертацию. Дело было в соседнем городе. И город этот шумный и суетливый, и ни одного родного лица вокруг. И на защите тоже — ни одного родного лица... Она уже ни на что не надеялась. Казалось даже — теперь все потеряно, все прощай. Но в этот миг в дверях появился Алексей. Какая радость! Просто немыслимо... Бросил свою работу, приехал. Она смотрела на него и не верила. Но это был он, он! Самый дорогой, самый желанный, единственный... В руках у него был огромный букет сирени. А за окном была весна. И у Алексея в глазах — тоже, и она поняла: теперь все будет хорошо.
Через два месяца они поженились. И было вначале хорошо у них, все хорошо... А теперь вот сломалось, запуталось: ушел в себя муж, отгородился работой, друзьями, и она видит, что ему скучно с ней. «Но почему, почему? Наверно, с какой-то другой ему весело?.. А может быть... Может быть, разлюбил?..» Она боялась этих вопросов, боялась искать причину, потому и злилась на всех: на себя, на студентов, на мужа. Но тот молчал всегда дома, сторонился ее глаз, уходил от вопросов. А ей хотелось узнать, как у него на работе, с кем он близок на заводе, о чем мечтает, тревожится, но муж только улыбался в ответ и хлопал портсигаром. Она уже смертельно устала от этих безмолвных семейных сцен, она даже боялась, что Алексей скоро уйдет от нее, уйдет навсегда. В институте знали об этом и жалели ее, сочувствовали. И даже студенты уже догадывались, что у ней плохо в семье.
— Ну как вы, Денисова? Если не знаете — лучше признаться.
— А я знаю, я вспомнила! — оживилась студентка, глаза у ней заблестели, и она стала тараторить бодро и весело, как будто читала с листа. «Ну конечно, конечно, достала где-то шпаргалку», — догадалась Людмила Максимовна и устало закрыла глаза. Она хотела понять, о чем говорила студентка, и вначале это ей удалось, но потом лопнула какая-то ниточка, и весь смысл потерялся, рассыпался. Она слышала все слова, но ничего не понимала, не чувствовала и вскоре стала думать совсем о другом... Со стороны можно было подумать, что она задремала...
В последние недели с ней творилось что-то неладное — головные боли, бессонница. А если головная боль затихала на время, она испытывала полное равнодушие ко всему. И даже больше того: начинала жить точно бы во сне, переставала замечать посторонние звуки и даже голоса самых близких, знакомых. Она, конечно, все видела, слышала, но эти звуки доходили до нее словно через какую-то стену, а может быть, через воду. Так бывает иногда, когда человек зовет кого-то в сильном тумане. Кричит громко, до изнеможения, но звуки гаснут сразу же, почти не отходя от человека. И тот, понимая это, уже перестает звать, кричать, возмущаться — и доверяется теперь только судьбе, провидению. И Людмила Максимовна тоже доверилась судьбе своей: куда вынесет, туда и ладно. Но пришло скоро другое горе — у ней стала путаться, слабеть память. И это всего тяжелее. Она просто физически слышала, замечала, как ее мысли сплетаются в какие-то неясные, замысловатые кружева: и распутать нельзя их, и понять невозможно.
