маленький домик в деревне Ульянка, тихая речушка с песчаными пологими берегами. И сразу станет ему одиноко, печально. Так печально, будто проводил в последний путь самого близкого человека.
Но ведь так и есть. Так и есть: проводил, навсегда попрощался. Уже двадцать лет на земле нет Ульянки. И там, где жила она, где стояла, живет теперь, поднимается к небу куст черемухи, белый по весне и тревожно ожидающий во все остальное время. И рождаются строчки в заветной тетрадке:
Какая это была деревня! Не было лучше на всей земле.
Но не стало Ульянки. Семья переехала в старинное русское село Шастово. Здесь он и пошел в школу, отсюда уехал в училище механизации, сюда вернулся после его окончания трактористом.
Вот так: в пяти строках — вся юность и вся судьба его. И все мечты и надежды. И все сбылось, свершилось!
Потом он напишет о тех днях:
Потом он напишет... Наверное, это все же немного странно: ведь я рассказываю об агрономе, а не о поэте. Хотя кто-то из строгих читателей может и осудить меня: «Подумаешь — удивил! Пишет стихи! Да кто их не писал!» Я даже вижу лицо этого человека. Его глаза смотрят на меня строго, с укором: «Ты вот расскажи о работе своего агронома. Как он в болотных сапогах мается по весенним полям. И снег на него, и дождь, и ветер.. Как он ругается на заседаниях правления, как отстаивает свою правду, свое дело... Как его не понимают порой. И он с обидой уходит, с тяжелым сердцем. А потом, закрывшись в тесной комнате, энергично вычерчивает что-то на листах бумаги, вчитывается в книги, журналы, примеряя их новости на себя. Уже давно за полночь. А он сидит, мысленно продолжая спор. А утром — опять в поля, где ждут его люди... Вот о чем бы надо писать, а ты — о стихах!»
Ну что мне ответить такому? Работа для Мосина, конечно, важнее стихов. И я постараюсь рассказать о ней, очень совестливой, трудной и беспокойной. Но разорвать, отделить одно от другого нельзя. Поле отзывается только чистой душе, и потому поперед всего я ставлю в хлеборобе совесть.
— Но ведь совесть-то наша — всегда от родителей.
— Конечно, от них, — соглашается со мной Мосин. — И мои мать с отцом завещали мне: «Крестьянское дело, сынок, должно быть потомственным!» Он смотрит на меня, покачивает головой и вдруг улыбается: — Вот видите, какая у меня обидная жизнь для писателей. И мать с отцом — на земле, и я — на земле. Захотел агрономом — и стал агрономом. Не жизнь, а прямая линия. И все у меня было по любви, по согласию. И никаких там споров с собой, трагедий. А вы ведь такое не цените. — Он опять улыбается, а глаза почему-то грустнеют: — Мало пожили мои старики. Не дождались моих главных трудов...
— Они бы вас, конечно, одобрили...
— Может, и одобрили. А может, и поругали бы. Мало, мол, сделал, сынок.
А я смотрю на него и завидую. Как это, наверно, хорошо, когда по любви да согласию, по родительскому благословению: иди — крестьянствуй. И тогда даже в самой трудной жизни душе ничего не страшно. И с сожалением думаю о тех, кто в шестнадцать и даже в двадцать лет все по сторонам поглядывает. Сколько их, вчерашних школьников, совсем забыли одну старую байку: от отцовского дома — тыща дорог, а вот обратно к родному порогу — только одна, да и та порой зарастает. И как потом ни кайся, как ни бей себя в грудь за каким-нибудь чужим постылым столом: «Зачем я бросил свою деревню, зачем поехал куда-то за легким рублем?» — ничего уже не поможет. Молодость истаяла, как ранний снежок на пригорке...
И он точно слышит меня, понимает:
— Жизнь пройдет — ветер дунет. Потом успевай...
И он старался. К школе механизации добавил Куртамышский совхоз-техникум, потом учился у земляков — в колхозе «Родина», где работал агрономом-семеноводом. Это были тяжелые, беспокойные дни. Как трудно всегда заслужить людское признание и уж совсем нелегко — повести их за собой. Но он ни в чем не изменил себе. Ни в чем! И когда работал агрономом колхоза имени Чапаева, и потом, когда его выбрали председателем Медвежьевского сельского Совета.
Он многое успел, многое оставил на память о себе. Фельдшерский пункт, дороги, новые дома, музей боевой и трудовой славы, сады...
Он смотрит в окно и щурит глаза:
— Какая же это деревня — без зелени?
Потом тянется рукой к той заветной тетрадке, листает и начинает читать:
Он читает дальше, а я чувствую, что снова ему завидую. Какой он счастливый! Ну, конечно, счастливый... И все он знал про себя с самого первого дня. И обо всем он догадывался, потому что о полях всегда тосковала душа. Только туда и звала его, только туда и стремилась. И он пошел на этот зов, поступил в сельхозинститут на заочное отделение. И только вроде бы поступил, а уже и закончил. Годы-то бегут — не успеваешь считать. А особенно, если в работе они...
И вот новая должность, новая жизнь: Александра Ивановича Мосина назначают главным агрономом в колхоз имени Фрунзе в Притобольный район...
Прервем на минуту рассказ и посмотрим по сторонам. И я уверен, у вас займется дыхание. Вокруг села Раскатихи — березовый лес и холмы, холмы до самого горизонта. А между холмами — поля и опять перелески — березовая тишина и просторы. Все эти места — родные мне, до боли родные. Ведь Притоболье — это и моя родина, мой дом, мой порог.
И вот сюда, в село Раскатиху, и приехал новый агроном. А глаза у него никак не привыкнут: кругом луга, разнотравье. А воздух! Нет, об этом надо в стихах. И в те дни он напишет: «Из трав луговых я сплету свой венок...»
Я говорю это и будто снова слышу: «Опять стихи. А где же его работа? Где же планы его и задумки? Где, наконец, результаты его труда?»
Пожалуйста, не торопите. Я ведь пишу о душе его, а душа — это тайна. Вот я и хочу понять, разгадать ее. А тайна эта убегает и убегает... Но вот наконец-то в нашем разговоре замелькали и цифры:
— Скажите, разве шестнадцать центнеров пшеницы с гектара — это урожайность? И сам же себе ответил: — Нет, конечно. Но так было, когда я приехал сюда. И пошел я к нашим старикам: расскажите, мол, как вы жили здесь, как хозяйничали в прежние годы?
— Ну и как они, старики-то? Как встретили?
