Рассказывали и анекдоты. Сталину особенно понравился один из рассказанных мною:– Турок и черногорец разговаривают во время редкого момента затишья. Турок поинтересовался, почему черногорцы постоянно ведут войны. «Чтобы грабить, – отвечает черногорец. – Мы бедны и надеемся получить добычу. А вы за что воюете?» – «За честь и славу», – отвечает турок. На что черногорец замечает: «Каждый воюет за то, чего у него нет».
Расхохотавшись, Сталин прокомментировал:
– Ей-богу, это глубоко: каждый воюет за то, чего у него нет.
Молотов тоже засмеялся, но опять сдержанно и бесшумно. В самом деле он был не способен излучать или воспринимать юмор. Сталин поинтересовался, с какими руководителями я встречался в Москве, и, когда я назвал Димитрова и Мануильского, он заметил:
– Димитров умнее Мануильского, намного умнее. – При этом он коснулся роспуска Коминтерна: – Они, западники, настолько хитры, что даже ничего нам об этом не сказали. А мы настолько упрямы, что, если бы они об этом что-то сказали, мы бы вообще его разнесли. Ситуация в Коминтерне становилась все более и более ненормальной. Мы здесь с Вячеславом Михайловичем ломали голову, а Коминтерн все тянул в своем направлении – и разногласия становились все острее. Легко работать с Димитровым, с другими труднее. Главнее всего то, что было что-то ненормальное, что-то неестественное в самом существовании общего коммунистического форума в то время, когда коммунистическим партиям надо было искать национальный язык и вести борьбу в условиях, превалирующих в их собственных странах.
В течение вечера поступили две депеши; Сталин дал мне прочитать обе.
В одной из них сообщалось содержание того, что сообщил Шубашич государственному департаменту Соединенных Штатов. Позиция Шубашича заключалась в следующем: мы, югославы, не можем быть против Советского Союза, как не можем мы проводить и антироссийскую политику, потому что среди нас очень сильны славянские и пророссийские традиции.
На это Сталин заметил:
– Это Шубашич пугает американцев. Но зачем он их пугает? Да, пугает их! Но зачем, зачем? – А потом добавил, вероятно заметив на моем лице удивление: – Они воруют наши депеши, мы воруем их.
Второе послание было от Черчилля. Он сообщал, что высадка во Франции начнется на следующий день. Сталин начал осмеивать депешу:
– Да, высадка состоится, если не будет тумана. До сих пор постоянно что-то мешало. Завтра, подозреваю, будет что-нибудь еще. Может быть, они случайно встретятся с немцами! Ну и что, если они случайно встретятся с немцами! Может быть, тогда высадка и не состоится, а все, как обычно, ограничится обещаниями.
Как обычно, хмыкая и бормоча, Молотов начал объяснять:– Нет, на этот раз все будет как надо.
У меня возникло впечатление, что Сталин в высадке союзников всерьез не сомневался, но цель его состояла в том, чтобы высмеять ее и в особенности причины ее прежней задержки.
Когда сегодня подвожу итоги того вечера, мне кажется, что я мог бы прийти к выводу, что Сталин умышленно запугивал югославских руководителей, чтобы ослабить их связи с Западом, и в то же время пытался подчинить их политику своим интересам и своим отношениям с западными государствами, прежде всего с Великобританией.
Исходя из идеологии и методов, личного опыта и исторического наследия, Сталин считал надежным только то, что было у него в кулаке, а все, кто находился вне контроля его полиции, являлись потенциальными врагами. В силу условий войны югославская революция была вырвана из-под его контроля, а возникавшая за ней сила становилась для него слишком осознающей свой потенциал, чтобы ей можно было просто отдавать приказы. Он это осознавал и поэтому просто делал все, что мог, эксплуатируя антикапиталистические предрассудки югославских руководителей против западных государств. Он старался привязать этих руководителей к себе и подчинить их политику своей.
Мир, в котором жили советские руководители – а это был и мой мир, – начал медленно принимать для меня новые очертания: ужасная, непрекращающаяся борьба со всех сторон. Все обнажалось до предела и сводилось к соперничеству, менявшемуся только по форме, в котором выживали лишь самые сильные и ловкие. Я еще и до этого был полон восхищения советскими лидерами, а теперь предался совершенно неистовому энтузиазму в отношении той неисчерпаемой воли и осведомленности, которые не покидали их ни на мгновение.
Это был мир, в котором нет иного выбора, кроме победы или смерти.
Это был Сталин – созидатель новой социальной системы.
Уезжая, я вновь спросил Сталина, нет ли у него каких-нибудь замечаний относительно деятельности югославской партии. Он ответил:
– Нет. Вы сами лучше всех знаете, что надо делать.
По прибытии на Вис, я сообщил об этом Тито и другим членам Центрального комитета. И подвел итоги своей поездки в Москву: Коминтерн фактически больше не существует, а нам, югославским коммунистам, надо самим думать о себе. Нам придется опираться в первую очередь на свои собственные силы.
Когда я уходил с обеда, Сталин передал мне меч для Тито – подарок от Верховного Совета. Чтобы добавить что-нибудь не менее достойное этого великолепного и благородного подарка, я по пути домой через Каир выбрал свой собственный скромный подарок: шахматы из слоновой кости. Не думаю, что в этом была какая-то символика, но мне действительно кажется, что даже тогда внутри меня сдержанно существовал мир, отличавшийся от мира Сталина.
Из-за зарослей елок вокруг сталинской дачи поднимались туман и рассвет. Сталин и Молотов, усталые после еще одной бессонной ночи, попрощались со мной за руку у порога. Машина унесла меня в утро и в еще не проснувшуюся Москву, купавшуюся в росе и в голубой дымке июня. Ко мне вернулось чувство, которое я испытал, ступив на российскую землю: в конце концов, мир не так уж и велик, когда смотришь на него с этой земли. И возможно, не так уж несокрушим – со Сталиным и его идеями, которые, надо полагать, раскрыли, наконец, человеку правду об обществе и о самом себе.
Это была красивая мечта – в реальности войны. Мне даже в голову не приходило попытаться определить, что из этого более реально, так же, как сейчас, я не смог бы определить, что именно – мечта или реальность – в большей мере не смогли выполнить своих обещаний.
Люди живут в мечтах и в реальностях.
Глава 2
Сомнения
1
Моя вторая поездка в Москву, а вместе с тем и моя вторая встреча со Сталиным никогда, вероятно, не состоялись бы, если бы я не стал жертвой собственной же откровенности.
Вслед за вступлением Красной армии в Югославию и освобождением Белграда осенью 1944 года отдельные лица и группы красноармейцев совершили настолько много нападений на граждан и солдат югославской армии, что для нового режима и коммунистической партии возникла политическая проблема.
Югославские коммунисты идеализировали Красную армию. Однако ее бойцы совершали безжалостные поступки, не гнушаясь даже мелким мародерством и преступлениями в своих собственных рядах. Коммунистов это привело даже в большее смущение, чем простых людей, которые, основываясь на унаследованном опыте, ожидали мародерства и преступлений от любой армии. Проблема действительно существовала. Хуже того, противники коммунизма использовали эти инциденты с солдатами Красной армии в своей борьбе против нестабилизировавшегося режима и коммунизма вообще. Проблема осложнялась тем, что командиры Красной армии оставались глухи к жалобам, и поэтому складывалось впечатление, что они сами потворствовали нападениям и тем, кто их совершал.
Как только Тито вернулся в Белград из Румынии, – а он тогда также побывал в Москве и впервые встретился со Сталиным, – эту проблему надо было решать.
На состоявшейся у Тито встрече, на которой я присутствовал вместе с Карделем и Ранковичем, – мы все четверо были наиболее известными руководителями югославской партии, – было решено обсудить это с главой советской миссии генералом Корнеевым. Чтобы Корнеев понял проблему во всей ее серьезности, решили, что с ним будет разговаривать не только Тито, мы все трое тоже должны присутствовать на встрече, а с нами два самых выдающихся югославских командира – генералы Пеко Дапчевич и Коча
