самого носа конскую морду с шевелящимися влажными ноздрями. Черные глаза, прядающие уши, рыже- бурая шерсть. Князь с огромным облегчением вздохнул: похоже, в этот раз обошлось без дурных фокусов. Домой не попал – так хоть в своем времени остался.
– Ну что, муругая моя… – Скривившись от боли, он сел, оперся руками о землю и ощутил под руками снег. Зачерпнул, прижал горсть к затылку. Стало немного легче.
– Ну как, Васька, жив? Ранен? – спешился рядом гладко бритый морщинистый мужик в потертом овчинном тулупчике и шапке-ушанке с красной эмалевой звездочкой на лбу. – Куда тебя? Кровь, кровь есть?
– Ерунда, царапина, – глянул на окровавленную ладонь Зверев. – Сочит, но за шиворот не струится. А ты кто таков, чей холоп будешь? Али лях? Иноземец?
– Эк тебя шибануло, Васька, – низенько и ехидно захихикал мужик. – Какой холоп? Какой лях? Ты чего, меня не узнаешь?
– Ты как с князем разговариваешь, смерд?! – Андрей попытался вскочить, но его повело в сторону, и если бы не вовремя подставленное плечо мужика, он бы рухнул обратно в снег.
– Э-э, милый, да тебе, похоже, в медсанбат надобно.
– Куда? – Андрей открыл и закрыл глаза, схватил мужика за шею, с силой привлек к себе, вперился глазами в красную эмалевую звезду. Алую, с серебряными серпом и молотом в серединке. – Погоди, так ты красный?
– Красный, Васька, красный. Ты это, за стремя возьмись… Господи, да у тебя ноги совсем заплетаются! Спина не болит? Не дай бог, позвоночник зацепило.
– А я кто? Ты где, смерд? А я – красный?
– Да красный ты Васька, красный. Все мы тут красные… Не, спина целая, ни одной дырочки. Неужто обошлось? А лошадь твоя как?
– Ну-ка, стой! – Андрей поймал мужика за ворот и вновь притянул к себе: – Ты кто, смерд?!
– А в глаз за слова такие не хочешь, дерьмо ослиное?
– Ладно, пусть будет Ослиное Дерьмо, – разжал хватку Зверев. – А я тогда кто?
– Ты чего, и вправду не рубишь? – без видимой обиды переспросил мужик. – Вправду мозги отшибло? Васька, Василий Медведев, помнишь? Станица Берложья, Краснодарский край. А я – старший сержант Павел Шеремет. Твой непосредственный командир, кстати, олух царя небесного. Служим мы с тобой в первом эскадроне второго полка восемьдесят первой дивизии четвертого кавалеристского корпуса. Посланы на кухню за обедом и назад теперь возвращаемся. Все, вспомнил?
– А какое сегодня число?
– Семнадцатое ноября сорок второго года. Ты и вправду не помнишь али прикидываешься?
– Прикидываюсь. А как меня долбануло? Чем?
– А-а, это фортуна тебя поцеловала с нежностью. «Мессеры» нас засекли. Уж не знаю, откуда взялись, но своего не упустили. Я как рев мотора услышал, сразу в сторону с дороги отвернул и рысью пошел. А ты, тетеря, головой крутить начал. Вот фрицы по тебе две очереди и выпустили. Одна аккурат по седлу прошла, сам видел. Думал, конец пацаненку, отбегался. А ты хоть с лошади своей муругой и слетел, но закувыркался, себя начал ощупывать. Живой, стало быть, остался. Да и кобылка стоит, не дергается. Не поняла небось вовсе, чего случилось. Пусти, хоть гляну, как она? Может, в шоке просто…
Сержант Шеремет обошел помахивающую хвостом кобылу вокруг, ощупал зеленую овальную флягу емкостью на добрый пуд воды, узлы, тюк на холке, опять хмыкнул:
– Ты глянь, казак! Одна пуля кашу гречневую продырявила, вторая – ящик с тушенкой, с другого бока. А на лошади – ни царапины! И это, смотри, твое… – Сержант протянул ушанку, задний борт которой был размочален в лохмотья. – В рубашке ты, видать, родился, боец Василий. Ну что? На ногах стоишь? А в седло подняться сможешь?
– В седле не пешком, – осторожно нахлобучил на макушку порченную фашистами шапку князь Сакульский. – Много труда не нужно. А где мы сейчас, Павел? Вроде степь вокруг, ровно все.
– На Волге, казак, на Волге, – вздохнул сержант. – Слева гул слышишь? Это Сталинград. Мясорубка там сейчас, говорят, страшная. А мы тут бока уж четвертый день отлеживаем. То есть выгрузились четвертый день тому, за Приморском. Два дня марша, да вот застопорились. Не пускают нас дальше. Видать, и на смерть стоит своя очередь. Занято в Сталинграде сейчас, есть кому погибнуть.
– Какая, говоришь, дата сегодня? Конец сорок второго? – Зверев попытался вспомнить, когда на Волге окружили Паулюса. Кажется, в сорок третьем. Значит, еще год все это длиться будет. Целый год. Андрей перекрестился: – Не боись, сержант. И нас перемелют. Никого не забудет костлявая.
– Поднимайся в седло, философ. Твоя пуля уже мимо прошла. Теперь выживешь.
Оба кавалериста окинули небо тревожным взглядом, поднялись в седла и широким походным шагом двинулись по полосе истоптанного снега, разрезающей бескрайний ровный наст. Казалось, никого и ничего вокруг нет до самого горизонта – но очень скоро Андрей убедился, что впечатление это весьма обманчиво. Они проскакали километра полтора – и Зверев смог различить натянутые на толстых жердях многочисленные полотняные навесы. Под одними переминались с ноги на ногу лошади, перед которыми вместо яслей стояли поднятые на бочки жестяные лохани, под другими сидели на седлах татары: бездоспешные, безбородые, в овчинных тулупах и валенках, с шашками на широких ремнях. Разум никак не переключался на новую обстановку, и чтобы признать легких кавалеристов красными конниками, ему требовалось некоторое усилие. Или это последствие контузии? Все же пуля по затылку двинула, не подушка в пионерском лагере.
– Обед прибыл, мужики! – бодро провозгласил Шеремет. – Тащите котелки да ложки, разбирайте «эн- зэ». Кому пуля в тарелке попадется – Ваське Косолапу отдайте. Будет ему после войны сувенир.
– Чего, суп, что ли, вытек? – встрепенулся щекастый и упитанный, как Полина, кавалерист.
– Ты только о брюхе думаешь, Октябрин, – осадил его другой. – Узнал бы лучше, чего с мальчишкой случилось. Он, может, из-за твоей жратвы шкурой рисковал.
– Суп у меня, – принялся развьючивать скакуна сержант. – Так что его я уберег. А вот каша пулю словила. И тушенки половину съесть придется… На всякий случай – вдруг протухнет. Навылет через ящик прошло.
– Это как же?
– Да «мессер», язви его в душу, подловил. А в степи, сам понимаешь, оно как на блюдечке. Ни куста, ни щелочки… – продолжал словоохотливо рассказывать Шеремет.
Андрей же, вспомнив, что теперь он не князь, а рядовой боец, начал распутывать узлы на своих сумках. Кавалеристы подходили с котелками, сержант, старательно перемешав поварешкой вкусно пахнущие кислые щи, ловко наполнял емкости, не переставая молоть языком:
– Представляете, очередь аккурат поперек коня прорезала, через Ваську прошла. Ну, думаю, хана казаку, отвоевался. А он на снегу поерзал, поерзал, да и встает. Хоть бы хны ему! И лошадь цела. Одна пуля флягу продырявила, вторая, с другой стороны – ящик с консервами. На самой кобыле – ни царапины. А Ваську по самому затылку гостинец от фрица чиркнул. Шапка – в хлам! Вась, покажи людям шапку, а то ведь не поверят.
Андрей отмахнулся, но головы не спрячешь – среди кавалеристов прокатился восхищенный гул:
– В рубашке малец родился…
– … Васька, стало быть, встает, глаза шальные, все руки в крови. «Ты кто, – спрашивает, – холоп? Как стоишь перед князем!». Я ему, мол: ранен куда? А он: «Я князь родовитый! Кланяйся давай! И вообще, где тут красные, где тут белые и за кого мы воюем?»…
– В чем он признался? – неожиданно растолкал кавалеристов двадцатилетний мальчишка в портупее, вытянул вперед и открыл планшет. – Кто князем был? Белых спрашивал?
– Да ты чего, Талисман? – дружно загудели конники, стеснившись вокруг. – Какой он князь? У всех на глазах вырос, в станице голозадым бегал. Оставь, замполит! Мало ли чего человек в контузии ляпнет? Ему годов-то сколько? Его в Гражданскую и в проекте не было. Он родился-то, когда уже и американцам с япошками [6] пинка под зад дали. Что он о белых знать может? Только в кино и видел да в книжках читал…
Под дружным напором бойцов эскадрона офицер отступил, закрыл свою планшетку. Но тут какой-то бес дернул Зверева за язык, и Андрей спросил:
