—
— Он сказал мне, что вы ненавидите отца Августина. Он сказал мне, что вы устроите так, что меня никогда не обвинят. — Повернувшись к Дюрану, подлый палач заявил: — Отец Бернар — вот кто убийца, а не я!
Успев к этому моменту овладеть собой, я громко рассмеялся.
— Жордан, вы глупец! — воскликнул я. — Да если бы я организовал это убийство, то разве я позволил бы доставить вас сюда? Думаете, вы сидели бы передо мной, живой и невредимый, и обвиняли бы меня при свидетелях? Ладно, давайте, выкладывайте, как все произошло. Вы ведь только что признали свое соучастие в преступлении.
Я уже говорил, что Жордан был не дурак. Только человек, не лишенный ума, попробовал бы напасть на меня, надеясь, наверное, получить определенное преимущество. Но у него не хватило времени, чтобы продумать свое нападение, и он угодил в силки, которые сам для себя расставил.
Он сидел молча, несомненно удивляясь тому, как он мог попасть в этакую переделку. Но я не собирался предоставлять ему время для размышлений.
— У вас нет выбора. Мы имеем ваше признание. Кто еще был причастен? Признайтесь, раскайтесь, и вам, возможно, еще удастся избежать смерти. Молчите дальше, и вас сочтут упорствующим. Что вы теряете, Жордан? Может быть, глоток вина освежит вашу память.
Я не единожды убеждался, что вино на голодный желудок развязывает язык. Но не успел я подать знак брату Беренгару, чтобы он принес вина, которое специально держали для подобных целей, как Жордан заговорил.
Он признал, что Раймон Донат часто прелюбодействовал с женщинами в Святой палате, прямо у него под носом. Он сказал, что однажды нотарий подошел к нему еще с одним предложением: за пятьдесят турских ливров Жордану предстояло убить отца Августина. Это следовало осуществить не в Святой палате, потому что каждый из часто посещавших здание попал бы под подозрение, но в горах, где, как всем известно, водятся еретики. По словам Раймона, важно было свалить вину на еретиков.
План был хороший, но требовал еще четверых обученных наемников. Каждому предполагалось выплатить по тридцать турских ливров за успешное покушение.
— Я служил во многих гарнизонах, — говорил Жордан, — я знал наемников, которым приходилось делать такое и раньше. И когда меня посылали в эти города с письмами от Святой палаты, я повидал четверых человек, которые были счастливы заработать тридцать турских ливров.
— Пожалуйста, назовите мне их имена, — велел я, и Жордан подчинился. Он рассказал о передвижениях этой четверки: как они прибыли в Лазе, получили авансом половину платы и еще деньги на ежедневные расходы и ждали, пока отец Августин отправится в Кассера.
— Я узнал накануне, — говорил Жордан. — Я предупредил остальных, и они вышли из города, пока ворота еще были открыты, и провели ночь в Крийо.
— У них не было лошадей?
— Нет. До Кассера им пришлось добираться пешком. Но они успели вовремя. А я знал тропу, ведущую к форту. Я сказал им, где нужно ждать.
Когда он рассказывал, откровенно и без тени стыда, об уловке, с помощью которой он заставил отряд остановиться на той самой площадке, я чувствовал, что гнев закипает в моем сердце. Он пожаловался на головокружение и тошноту и притворился, что падает с лошади. Один из его товарищей тоже спешился, чтобы поддержать его. Этому человеку достался первый удар, удар в живот, — знак, по которому из зарослей кустарника обрушился град стрел.
Первым делом нужно было непременно обезвредить двоих верховых. К тому времени, когда отец Августин оправился от первого потрясения, бежать было уже поздно; его стража была перебита, его лошадь схватили под уздцы.
Прежде чем умереть самому, он стал свидетелем гибели всех своих спутников. Я должен был отвести взгляд, когда Жордан объяснял, что с отцом Августином покончили одним ударом, якобы свершив акт милосердия. Мне пришлось напрячь все свои силы, чтобы держать себя в руках, тогда как мне хотелось схватить стул и размозжить им голову Жордана. Этот человек заслуживал того, чтобы с него с живого содрали кожу. Это был уже не человек, душа его умерла. А его сердце почернело от дыма греха.
— Мы сняли с тел одежду, прежде чем разрубить их на куски, — продолжал он. — Нам велели сделать так. И еще унести с собой головы. Головы и некоторые другие части тел, чтобы скрыть мое отсутствие. Потом мы все разошлись в разные стороны. Видите ли, нам заплатили только половину. Мне нужно было идти в Бергу и ждать там, пока Раймон не прослышит, что отец Августин убит. А когда он услышал, то прислал вторую половину одному нотарию в Берге, который выплатил деньги мне.
— Назовите имя нотария, — потребовал я.
— Бертран де Гайяк. Но он ничего не знал. Он друг Раймона.
— А как же кровь? Кровь на вашей одежде?
— Мы захвалили с собой смену одежды. Выбравшись из Кассера, возле первого ручья или в другом укромном месте, мы должны были переодеться и избавиться от лошадей. — После краткой паузы заключенный прибавил: — Свою я убил. Так надежнее. В горах вороны и волки быстро разыскали бы ее.
Вот в этом и заключалась суть признания Жордана Сикра. Кровавая история, поведанная мне без малейшего намека на искупающее вину раскаяние. Когда он закончил, я велел Дюрану еще раз зачитать ее вслух, и свидетели подтвердили, что запись верная и полная. Жордан тоже получил такую возможность. Вытянув из него все, что мне было нужно, я более не тратил на него добрых слов и обещаний. Он не стоил столь хорошего обращения.
— Что теперь будет со мной? — спросил он меня, когда я собрался уходить.
— Теперь вы будете ждать приговора, — ответил я. — Если только вам нечего добавить.
— Только то, что я сожалею. — В его словах прозвучало больше нетерпения, чем сожаления. — Вы это записали?
— Я приму это к сведению, — отвечал я.
Я очень, очень устал. Наверное, мне следовало поздравлять себя с успехом, ибо это был успех, результат превосходной работы, но я не чувствовал никакой радости. Мне достало сил только вскарабкаться по ступенькам. Дюрану пришлось помогать мне выбраться наружу. Тюрьма была темна, горели лампы. Я и не думал, что уже так поздно.
— Назначить вам кого-нибудь в провожатые? — спросил я своих помощников, но они уверили меня, что обойдутся одной лампой или факелом. Я попрощался с ними и обернулся к Дюрану. Мы стояли у моего стола, между нами горела лампа; нас окружали густые, холодные, слабо шевелящиеся тени. Было очень тихо. — Храните этот протокол как зеницу ока, — потребовал я. — Глаз с него не спускайте, пока не будет готова копия.
— Должен ли я снять копию?
— Наверное, так будет лучше.
— Будут ли какие-нибудь поправки?
— Можете опустить описание фермы и, конечно, большую часть поездки в Кассера.
— Какую именно?
Наши взгляды встретились, и я увидел в его глазах (очень красивых, золотисто-зеленых, словно залитая солнцем поляна) то же свирепое презрение, которое до сих пор таилось в моем сердце. От этого мне стало как-то теплее. Мне стало легче.
— Это я оставляю на ваше усмотрение, Дюран. Вы всегда говорите, что я исключаю слишком много оправдательного материала.
Тут мы оба замолчали, думая, наверное, о чудовищности деяний, о которых нам только что поведали. Наше молчание затягивалось. Оцепенев от усталости, я не мог более найти слов.
— Вы великий человек, — внезапно проговорил Дюран, нахмурившись и глядя не на меня, а в пол. — Великий человек, по-своему. — Затем, после еще одной краткой паузы, он прибавил: — Но я бы не сказал, что вы следуете уставам Божьим.
— Нет, — мне удалось заговорить, лишь сделав над собой гигантское усилие. — Я бы тоже так не
