праздничных вымпелов увядать, отмечая их след. Река была потоком ссак, расцвеченным дрейфующими блестками разлагающегося дерьма.
Она стояла, голая, сверкая, как огромный червь на фоне флуоресцентного ядовито-зеленого экрана колышущихся листьев. Каждый фолликул ее волос лучился из сердцевины света, заключенной в ее черепе, выбрасываясь из ее головы миллионом заряженных копошащихся щупальцев, как расползающихся волокон раскаленного докрасна и фосфоресцирующего апельсина. Она указала глазами вверх по реке, улыбаясь.
— Где-то там вверху город, — сказала она. Ее голос повис между нами облаком неподвижных молекул, а потом осыпался вниз, как тальк, вобрав из воздуха влагу.
Она легла передо мной мягкой белой массой на твердом черном иле. Раздвинула ноги и согнула колени, распластанная, как коченеющий и распухший труп нераскаявшейся нимфоманки, уставившийся стеклянными глазами в небо на вожделеющего бога, приглашая eгo спуститься и вкусить ее вызревшего презрения. Влага проступала на поверхности глины, очерчивая контуры ее тела, как полированную тень ауры, похожую на маслянистую призму. Ее кровеносная система малиново светилась под прозрачной кожей — ослепительная, сводящая с ума паутина расплавленных струй. Ее щель была побрита наголо. Губы — приоткрытый вход в погребенный тигель света. Ее рука протянулась сквозь пространство к тому месту, где сидел я, и потянула меня за собой.
Теперь я стоял над ней, растворяясь. Мое тело было слепком с моего настоящего тела, полой, просторно надутой кожей. Она стянула с меня штаны, покачивая мои гениталии у себя в руке, будто выкраденного из гнезда зверька, съежившегося от страха. Мой член немного набух, сгорбленный и вялый, словно кающийся монах. Она притянула меня к себе, вводя меня в себя, будто нянчась с ребенком, питающимся от мягкой пуповины. Бесхребетный, я плыл в ее тяжелеющей плоти. Деревья нагнулись над нами, преклонив колена, они лизали мою спину своими пальцами. Москиты гнездились в моих ушах, высасывая сок из моего сознания. Я открыл глаза и посмотрел на нее. Ее вонючий рот был широко растянут. Ее язык обслюнявливал мое лицо. Ее зубы стали заостренными бритвами. Они сомкнулись у основания моей шеи, пригибая мою голову к ее горлу. Она пила мои жидкие глаза. Моя сперма излилась в нее.
Она оттолкнула меня, хохоча. Встала, глядя вверх на вздымающийся посреди чащи холм. Там стоял ее дружок, залитый со спины светом заходящего солнца, подымая вверх мой рюкзак, как трофей:
— У нас есть пятьдесят долларов! Пятьдесят долларов!
Пока она одевалась, не обращая на меня внимания, я попытался схватить ее. Она достала маленький перочинный ножик из куртки и быстро ткнула им между мышц моего живота, затем оттолкнула меня. Я упал в речку. Уютную и теплую, как закипающий мед. Я лежал в ней, глядя на сплетенья ветвей, сползающие ко мне, целуя меня. В конце концов, я услышал, как взревел двигатель грузовика. Когда я, наконец, выбрался на дорогу, они были только удаляющейся черной точкой. Я почувствовал, как подымается шторм, а затем оборачивается вокруг моей голой кожи хлещущими чехлами льда.
Мальчишка
По-прежнему мальчишка, я стоял в камере голый — дар небес, вырезанный из алебастра. Девичья, покрытая нежным пушком кожа моя блестела, чистая и умасленная — опаловая раковина, залитая изнутри холодным светом моей нетронутой невинности. Шелковый белый локон ангельских волос висел над моими гениталиями, как нимб. Мое тело расслабилось, как во сне, пока я смотрел под ноги, медитируя над тайным местом на полу. Мои длинные серебристые волосы ручьями ниспадали перед глазами, переливаясь, как водопад. Слезы собирались у моих ног, ртутью сливаясь в маленькую зеркальную лужицу на блестящей черной поверхности бетона. Одинокий бледный голубой глаз уставился на меня из лужи. Загипнотизированное им, тело мое раскачивалось в лунном свете, лившемся в маленький зарешеченный прямоугольник в стальной двери. Снаружи луна висела над черными лесистыми холмами, затопляя светом тюремный двор. Из окошек в дверях камер, расположенных по кругу во дворе, вяло висели руки. Пальцы перебирали свет, словно это был чистый жидкий наркотик. Я представил, как заключенные украдкой лакают эту отраву из сложенных ладоней, забившись в темные углы камер, куда их швырнули.
Узники в моей камере смотрели на меня с коек, натянув одеяла из грубой шерсти до подбородков. Одеяла зрели многолетним потом, мускусом, маслом — смрадом, отягощенным еженедельным вихрем ДДТ, который надсмотрщики распыляли на наши раздетые тела, одежды, личное имущество и постели.
В другом углу двора пытали заключенного. По стандартной процедуре, его запястья привязали к лодыжкам, а в узел продели прут. Двое надсмотрщиков держали узника на весу, закручивая его тело ударами дубинки. Временами, когда вертухаи уставали его крутить, пятки ему прижигали окурками. Его крики, как обычно и случалось с большинством новеньких, были сдавленными, приглушенными, покорными, они выражали абсолютное повиновение. Крики истязаемых почти никогда не звучали выразительно — лишь слабое признание подчинения личности процессу. То был ритуал, который легче всего терпеть пассивно: посвящение в немую тоску и грядущую муштру существования в исправительном заведении.
Я смотрел, как они вразвалочку пересекают двор, кончив обрабатывать свою жертву, а луна бросает длинные указующие черные тени на белые камни позади. Когда они вошли в дверь административного блока, ночь затихла, если не считать осадка глухих стонов истязаемого.
Я отвернулся от сцены во дворе. Узники в моей камере нависали надо мной, смыкаясь кольцом. Их головы были накрыты покрывалами, свисавшими с плеч. Они были похожи на прокаженных дикарей, выступавших из чащи, или злобных монахов, ведомых кровавым таинством. У каждого в руках было оружие — заточенная зубная щетка, острая, как бритва, ложка, лоскуты тряпок-удавок. Я прижался спиной к холодной металлической двери и ждал.
Разные ловушки, некоторые слабости и.т.д
Соглашение
Я нахожусь в ситуации, которой не могу противостоять. Я не уверен, что хочу бороться. Единственным основанием защищаться было бы, если бы мне велели защищаться, чтобы позабавить или придать уверенности одному из них.
Мне присущ инстинкт — смутное желание — сохранить ощущение самого себя. Возможно, это достигнуто их манипуляциями — я не знаю. Я пытаюсь представить, что я — единственное существо, которое есть или будет. Если мне удастся этого добиться, я смогу избавиться от самого себя.
Я не могу сосредоточиться. Когда мне в голову приходит мысль, она сразу же, извиваясь, выпрастйвается из своей начальной формы и превращается во что-то другое, прежде чем у меня появляется возможность опознать ее как нечто, произведенное мною. Я полагаю, что помню некоторые вещи, но я не уверен. Я не знаю, является ли то, что я думаю, произвольным (моим), или же тем, что от меня хотят, чтобы я думал, чтобы удовлетворить их желания, чтобы исполнить предначертанное влияние окружающего, куда они меня поместили. Я не знаю, где заканчиваются они и начинаюсь я. Я не хочу знать, но все равно продолжаю допытываться — возможно, для того, чтобы тешить их своим марионеточным упорством.
Я лежу на кровати без мыслей, вслушиваясь в приглушенный ритм их голосов за стеной. Временами даю своему уму сфокусироваться, замечая отзвук моего имени в их разговоре. Они что-то замышляют, развивают стратегию, которая, в зависимости от характера моей вольной/невольной реакции на
