втягиваю за собой алкаша. У меня такое чувство, будто он мне помогает, потому что оказывается вовсе не трудно. Мне легко. Я подношу спичку к его лицу. Он улыбается. Меня от этого тошнит. Он спятил. Я даже не знаю, чего ожидать. Его раскрытый рот — как дыра в полу, а в желудке у него живут крысы. Меня шатает. Я чуть не сваливаюсь к нему в рот. Он хрюкает. Я чую этот запах у своего лица. Одно слово: «Пожалуйста». Мы пробираемся вдоль стены. Наконец, доползаем до лестницы. Сейчас он уже достаточно пришел в себя и передвигается сам. Сам поднимается по лестнице передо мной. Он движется медленно, однако уверенно, будто бывал здесь раньше. При зажженной спичке он похож на обдолбанного великана. Я рад, что иду за ним. Вверх по лестнице меня тянет его вонь. Он контролирует меня.
Комната пуста, если не считать тахты и нескольких свечей на полу. Должно быть, кто-то ночевал здесь, пока не забили дом. Я зажигаю свечи и сажусь на тахту. Он подсаживается ко мне. Меня покрывает его тень. Мы не разговариваем. Похоже, он чего-то ждет. Смотрит на меня, словно пища. Он мне противен. Его запах меня удушает. Я понимаю, чего он ждет: чтобы я дал ему выпить. Нужно быстро что-то сделать, иначе он заподозрит. Он мог бы меня убить в наказание. Это меня в нем восхищает. Он может все, что угодно. Он орет на меня. Я не понимаю, что он хочет сказать. Голос его — как рев. От него смердит. Он эхом раскатывается по комнате. Я давлюсь. Вытаскиваю перочинный нож и раскрытым кладу на колени. Я оцепенел. Я всегда с ним здесь был, это никогда не кончится. Он встает. Уже готов удрать, сбежать вниз по лестнице. Он провалится в дыру. Я бью его ножиком в горло. Он сразу же падает, дергается на полу, точно рыба, из его шеи хлещет кровь. Гнилостная, я давлюсь рвотой. Он сбивает свечи, которые я зажег, и затихает. В комнате совсем темно. Я ощупываю пол, подсовываю под него руку и вытаскиваю свечу. Зажигаю и подношу к его лицу. Он в точности похож на мистера Мамерза. Я счастлив. Я начинаю плакать. Я касаюсь его жестоких глаз. Я сую пальцы ему в рот. Как чудесно: его прохладный сильный язык, тот язык, что лепил слова, заставлявшие меня слушаться. Он изумителен. Я чувствую, как у меня встает. Там тепло, не как раньше. Пенис мой огромен, тверд, полон крови. Я стаскиваю с него пальто и рубашку, отшвыриваю их в сторону. Расстегиваю себе штаны, они падают на лодыжки, и опускаюсь с ним рядом на колени. Его грудь и живот тверды и сильны — совсем как у мистера Мамерза. Я стою на коленях, а моя эрекция парит над ним. Я сжимаю ее в кулаке, вспарывая ему брюшину. Вот для чего я был создан. Я счастлив. Я срезаю его кожу и мышцы, а вонь его внутренностей клубится мне прямо в лицо. Она прогоркла и остра, как винная блевота. Я пьянею от этого запаха. Я знаю, что на сей раз кончу, потому что я заслужил кончить. Я падаю вниз лицом прямо в его мягкие внутренности. Мой рот раскрыт. Я втягиваю в себя его кишки. Я пожираю самого себя. Притворяюсь, что за спиной у меня стоит мистер Мамерз и наблюдает, чтобы я доел все до конца. Я ем нечистоты. Мой желудок заполняется слизью. Я ощущаю, как становлюсь все жирнее и уродливее. Еще хуже, чем прежде. Моя вонь растворяет меня. Я зарываюсь головой еще глубже ему в кишки. Мне уже не удается различать его кишки и мою вонь. Я кончаю себе в руку, блюю в его кишки, пожираю их, блюю в его кишки, опять пожираю все это. Я тону в собственной сперме, утопая в его кишках. Съев внутренности, я принимаюсь за сердце. Затем вырезаю ему язык и тоже съедаю. Я слизываю свою сперму. Она еще не остыла. На вкус — как его кишки. Я стираю кровь с лица и на ощупь спускаюсь по лестнице, прочь из этого здания.
Рассказы разных лет
Без названия
Я ШЕЛ, А ЗЕМЛЯ БЫЛА ПЛОТНА И ПРУЖИНИСТА У МЕНЯ ПОД НОГАМИ, НА ОЩУПЬ И ПО КОНСИСТЕНЦИИ — КАК ТРУП. Я ПОНИМАЛ, ЧТО С КАЖДЫМ ШАГОМ НОГИ МОИ ПОПИРАЮТ ПОКОЛЕНИЯ МОИХ МЕРТВЫХ ПРЕДКОВ. ИХ КОСТИ, ИХ СГНИВШАЯ И ПРЕОБРАЗОВАННАЯ ПЛОТЬ СТАЛИ СУБСТАНЦИЕЙ ПОЧВЫ. ПОЕДАЯ ПИЩУ, ЧТО Я ПОДБИРАЛ С ЗЕМЛИ, Я ВКУШАЛ ИХ СУЩНОСТЬ — ПЛОДОРОДИЕ, ПЕРЕЖИВШЕЕ ИХ ТЛЕНИЕ. ВОТ ТАК ОНИ ПРОДОЛЖАЛИ ЖИТЬ СКВОЗЬ МЕНЯ И ВО МНЕ, ДА И САМ Я ОСТАНУСЬ ЖИТЬ В ПОТРЕБЛЕНИИ ПИЩИ, ВОЗДУХА, ВОДЫ КЕМ-ТО ДРУГИМ. ДАЖЕ ВДЫХАЯ, Я ДЫШАЛ СМЕСЬЮ ТЕХ ГАЗОВ, ЧТО В ГНИЕНИИ ИСТОРГАЛИ ИХ ТЕЛА, ВНОВЬ ВОЗВРАЩАЯСЬ В БИОСФЕРУ. Я ДЫШАЛ, ЕЛ, ГЛОТАЛ И ПОГЛОЩАЛ ИХ ДУШИ, ВСЕ ВЗАИМОСВЯЗАНО, ВСЕ ПИТАЕТСЯ СОБОЙ, ВЫИСКИВАЕТ, ПЕРЕВАРИВАЕТ, СНОВА И СНОВА, РАЗМЫШЛЯЕТ, ЖУЕТ, ВООБРАЖАЕТ, ОТРИЦАЕТ, УБИВАЕТ, ПОТРЕБЛЯЕТ, ВОСПРОИЗВОДИТ, КОРЧИТСЯ В САМОМ СЕБЕ, УМИРАЕТ, РАЗЛАГАЕТСЯ И ВОЗРОЖДАЕТСЯ ВНОВЬ — БЕСКОНЕЧНОЕ ОТРАЖЕНИЕ СЕБЯ ПРИ АБСОЛЮТНОМ ОТСУТСТВИИ СОЗНАТЕЛЬНОГО СОВЕРШЕНСТВА. ЧТОБЫ ВИДЕТЬ КАК ДОЛЖНО, ИЗ МОИХ ГЛАЗ ПРИДЕТСЯ УДАЛИТЬ ЗРЕНИЕ. КОГДА Я УБИЛ В СЕБЕ ОЩУЩЕНИЕ ЛИЧНОСТИ, Я ВЫСКОЛЬЗНУЛ И ВОШЕЛ В СЕБЯ, СТАВ ЦЕЛЫМ МИРОМ, НЕОТЪЕМЛЕМОЙ, НО НЕ ОБЯЗАТЕЛЬНОЙ ЧАСТЬЮ КОТОРОГО БЫЛ.
Внутренняя френологическая экзегеза черепа Дерика Томаса[2]
Однажды ночью я лежал в постели и таращился в потолок, медленно сотрясаясь в нежных рыданьях, и слезы вытекали из моих слезных желез и втекали мне в открытый рот. Язык мой подрагивал от каждой красной сахарной капельки. В конце концов, рот мой наполнился кровью — непрерывным потоком вязких слез, стекших мне в горло и в темном провале желудка образовавших глубокий колодец загустевшей тоски. Должно быть, слезы меня одурманили, будто в кровь мне впрыснули опиатов, поскольку я вдруг взглянул сверху туда, где тело мое лежало распростертым на спине, точно труп на подиуме, и увидел, что никакого тела у меня нет. Вместо него я узрел волнистую гору сияющих лиловых и пурпурных внутренностей: они активно извивались, переплетались и корчились, будто постель моя — гнездо живых кровавых угрей. Ноги мои, прискорбно белые и костлявые, торчали из-под этой кучи. Вот и все, что осталось от моего бывшего я.
В изножье моей кровати стоял кролик — гигантский и белоснежный, омытый перламутровым сияньем. Он смотрел на меня сверху вниз с тем, что я принял за жалость (в своем потворстве собственной меланхолии я этому радовался), хотя, сказать по правде, какое ему до меня дело, я не знал, ибо стоял он совершенно неподвижно и непреклонно, как кроличий будда, а глаза его метали вспышки света и цвета в аккурат на ту гору отходов, которая ныне была мной, и от моей липкой мерзости подымались клубы пара, образуя в воздухе призрачные силуэты, а в округлом затененном кролике воедино сливались два гигантских сферических телеэкрана, и от них исходил свет такой яркий, что меня оглушило внезапной нирваной, точно пристегнутую к электродам мартышку, слепленную из кишок. Остался лишь голос — голос Дерика Томаса1, и он бился мне в голову воплем, стараясь вырваться на волю, и говорил он мне так:
— Возьми картины мои и проиллюстрируй ими свои глупые жалкие песенки, чтобы слушатель мог грезить о вещах прекраснее — о Тёрнере, По, Бэконе и Блейке, — когда ты выдавливаешь на него гной из непреходящей язвы своей энтропийной музыки, что сродни гнилостному дыханию, даже если она «симпатичная».
Я так и сделал, и я вошел в глаза его (ибо Кролик и был Дериком Томасом), и вышел в сияющий мир белого меха, проблесков лезвий, измученных сколков стекла, где женщины и мужчины прекрасны, где тела их хрустят, когда они приносят себя в жертву, и звуки эти напоминают тонко выстроенную музыкальную шкатулку, в которой боль сладка и питательна, а воображение душит тебя своей гарротой.
