припадков. Не надо, прошу вас. Это мучительно. — Он посмотрел на меня, моля о помощи.
— Не трогайте его, — заговорил я и заслонил Винсента. — Я — свидетель. У него нет припадков. Уходите.
— Вы кто такой, чтобы здесь командовать? — огрызнулся вошедший. — Бедняге положены процедуры, и отойдите в сторону. Он болен. Ведёт чёрт-те какую жизнь, а вы его защищаете. Прочь! Вы, наверное, такой же полоумный маляр, как и он.
Доктор схватил меня за рубашку, но двери отворились, и в камеру ворвались какие-то полубезумные мужчины и женщины. Сразу же поднялся дикий визг. Винсент заткнул уши и забился в угол. Я попробовал их утихомирить, но тщетно. Тогда Винсент достал из-под топчана кисть, в углу отобрал одну из своих работ и закричал:
— Смотрите, господа и дамы. Это мои картины.
Шум затих, и гости исчезли. Остались только я и бедный художник.
— Ничего не понимаю, — спустя несколько томительных секунд проговорил я.
— А что понимать? Их напугала моя живопись. Даже чокнутые арлезианцы и те её не воспринимают. Горе мне. — Плечи Винсента затряслись. Я подбежал к нему.
— Вы что? Ваши картины прекрасны. Их охотно покупают все музеи мира. Вы великий живописец.
— Разве? — усомнился Ван Гог, но лицо его просияло.
— Какой обман? Ваша работа «Красные виноградники», шедевр, между прочим, продана с аукциона за восемьдесят миллионов франков.
— Ври, да знай меру. Она была продана за сто франков. Я лести не люблю, — вдруг холодно произнёс художник.
Ударил колокол.
— Это опять на прогулку? — предположил я.
— Нет. Это сигнал к приёму лекарств. Доктор Пейрон — большой оригинал. Приём пищи по звуку колокола. Боже, как мне всё надоело! Но Тео в Париже, Гоген на островах, и никто меня отсюда не выручит.
— Да, не сладко здесь, — вздохнул я.
— Здешняя обитель очень похожа на тюрьму. Разве не видишь?
— Так мы в больнице! — воскликнул я. — Мы ходили по больничному двору. Да это же настоящая тюрьма. И надзиратели, и плеть.
— Пойдём, я тебе что-то покажу, — сказал Винсент и взял меня за локоть.
Мы вышли из камеры. Вместо унылого двора перед нами раскинулось хлебное поле. Надвигалась гроза. Крича, носилась стая прожорливых ворон. Птицы летали так низко, что задевали крыльями спелые налитые колосья. Я тут же вспомнил последнюю работу художника «Вороны над хлебным полем».
— Видишь, дорога, — прошептал Винсент. — Она уходит в никуда. Вот так и люди. Вышли из ниоткуда и уйдём в никуда. Смерть — это великий жнец.
Он вздохнул. Затем поёжился и добавил:
— Я совсем заговорил тебя, прости. Расскажи о себе. Мы недавно познакомились, а уже на «ты». Я даже не заметил, как это произошло.
Мой рассказ он слушал внимательно, не прерывая. Только изредка хмурился. Когда я замолчал, он улыбнулся и произнёс:
— Да. И тебе не повезло. Печально. У каждого своя жизнь, но дело, которому мы служим, — общее. Искусство не любит ленивых. Ещё Ренан говорил: «Чтобы жить и трудиться для человечества, надо умереть для себя».
Внезапно сверкнула молния, ухнул гром. Не дожидаясь дождя, мы побежали назад. Опять двор.
— А вы где шляетесь? — заорал надзиратель, и плеть со свистом опустилась на наши плечи.
— Вы не имеете права избивать людей! — закричал я и ударил обидчика.
На помощь блюстителю подоспели ещё несколько надзирателей.
— Не трогайте его! — закричал Винсент и бросился на помощь.
Началась потасовка. Кто-то стукнул меня по голове. Я упал…
Очнулся дома. Когда выздоровел, жена рассказала, что принёс меня мужчина в испачканной блузе и, осторожно положив на кровать, молча ушёл.
— Кто это был? — допытывалась жена. — Где ты был? Что произошло?
Что я мог ей ответить?
Примечания
1
См.: Вопросы философии. № 11. 1993.
