— Тащ лэтнант, матрос Керимбабеков. Мэнэ зэмэлы ждют.
— А-А-А где Поцикайло?!
— Сказал мэнэ у каюта ждат.
— Дежурному по БЧ-5 наверх! Ваня, тащи раздвижной упор к каюте 12. Ломай ее, Ваня!
— Тащ, так это… Сломали… а она это…
— Что?
— Пустая! В иллюминатор ушли…
— Дежурный — старпому! Срочно ко мне!
— Почему в вахтенном журнале нет записей о прибытии на борт и сходе капитана 1 ранга Волобуева, фуева?! Сдать дежурство! Сегодня заступаете по новой!
— Тарщ, дети…
— Еще наделаете, если этих жена отсудит.
…
— Заступающей вахте построиться на юте!
— Поцикайло, а ты куда, кабан?!
— Тю, на сход!
— Убью, «вассер» не успеешь крикнуть! Сволочь! Сволочь!
…
— Пап, а почему тебя два дня не было?
— Папа, а мы на почту за посылкой от бабушки сходим?
— А мама сказала, чтобы ты нам пищу приготовил вместо того, чтобы «шило» глотать! Пап, это такой фокус?
— Пап, а пап, распишись в моем дневнике за полгода — училка ругается.
— Скажи… своей… бабушке: Посылки за борт! Училку — в расход! Маму вашу — к узбекам! Поци-ик- ик-кайло, убью!
…
— Дяденька доктор, он у нас, вообще-то, папка хороший. Вы его сильно не связывайте, а то у него «шило» внутри. Он его проглотил. Больнааа…
— Воды!
— На, пей, старлей.
— Не этой! В море отпустите, сволочи!
…
— Аврал! По местам стоять! С якоря и швартовых сниматься!
— Вахтенный офицер — каюте старпома. Почему, Ъ…
…
— Папочка, у мамы все хорошо. Дядя Сирежа мелицанер ее возит на работу и дамой. Бабушка приехала, и сама наканец получила посылку. Она тебя любит — когда видит твою фатографию на сирванте — чмокает губами, но очень смишно: «Чмо-чмо-чмо!». Папуль, возвращайся скорее!
ЗОРКИЙ СОКОЛ
Вы когда-нибудь видели птицу, бьющуюся в окно? Она бьется яро, но глупо. Птица видит цель — небо, но не видит препятствия, причины, вызывающей ее недоумение и бессильный гнев.
Гавайская сова, которую ветром унесло далеко от берега Гонолулу, была такой же: обязанная выглядеть философски, она выглядела запуганным «фридом файтером».[1] Сова сидела в теплом уютном углу на ходовом мостике, куда ее принес спасший от гибели в штормовом море сигнальщик, и с ужасом глядела на стоящих перед ней больших и лысых коммунистов.
— Съедят! — подумала птица.
— Жалко птицу! — подумал осовевший от качки командир и приказал принести воду и сырого мяса.
— Накормят и убьют! — решила сова и еще раз попробовала разбить толстое стекло.
— Что ж ты такая мелкая? Не кормят американцы? — спросил этот толстый коммунист, пытаясь привлечь внимание птицы к куску мяса.
— Так просто меня не съешь! — крикнула сова на пернатом языке с гавайским акцентом и нагадила.
— Ладно, — сказал толстый, — сиди, сохни. Высохнешь — полетишь домой. Штурман, рассчитай курс — подскочим поближе к Оаху. Сильный ветер — боюсь, не долетит.
— Пора. Сейчас или никогда! — решилась сова и, увидев берег, стала биться в стекло, едва не ломая крылья.
— Выпустите ее! — приказал командир. Откинулись барашки, рама пошла вверх, давая свободу.
— Фак ю![2] — победоносно крикнула птица, взлетая вверх.
— Жалко птицу! — повторил командир, увидев ее падение в воду.
Поведение этой совы мне напоминает молодого политработника, недоумевающего в бессильном гневе от невозможности преодолеть невидимое препятствие, отделяющее его от осовевших слушателей.
Его, молодого выпускника Киевской школы полиморсоса, взяли в море на стажировку. Он помогал нашему заму клекотать на комсомольских собраниях, а в короткие перерывы — учиться пить кровь у командира. Стоял он птицей на ходовом, справа от командирского кресла, и соколиным взглядом пялился в океан — пытался вспомнить заданный ему в этой школе штурманский уклон. Но это был не уклон, а дифферент, переходящий в девиацию с моральным склонением.
Молодой политработник верил в свою звезду. Он был лучшим и самым зорким. Однажды, клюющий носом в своем кресле командир подскочил от крика, едва не разбив головой репитер гирокомпаса.
— Перископ! — бился в стекло лейтенант.
— Где? — ошалел Прокопыч.
— Справа на траверзе!
— Сигнальщик, перископ видишь?
— Нет, товарищ командир. Да то гребень волны просто был!
— Усилить наблюдение!
— Есть.
Когда командир в течение суток четвертый раз услышал знакомый крик «Перископ!», он застонал и заорал:
— Доложить госпринадлежность подводной лодки!
— Товарищ командир, явно — американская! — не смущаясь, ответил лейтенант.
— Как узнал?
— Ну, он такой… черный, с наконечником, напоминающим… вантуз для туалета!
— Понял! Так ты сантехник или политрабочий? — прохрипел Прокопыч. — Шел бы ты, зоркий сокол, на правый пелорус[3] через левый борт! И не забудь по дороге в ленинскую комнату заглянуть!
А через несколько суток лейтенант праздновал свой день рождения. В назначенное время после ужина раздался стук в его каюту. Немного выждав, политработник открыл дверь и увидел две традиционные бутылки «Токайского», стоящие у комингса. Принесший их замполит уже скрылся в темном коридоре. Шаги затихли — свет загорелся. Довольный вниманием лейтенант присел на койку и стал думать, кого пригласить «на нарды с кофе». Список был короткий: замполит и особист. Выбрал замполита после особиста и пригласил обоих по телефону. Через две минуты опять раздался стук в дверь. Открыв ее и желая увидеть еще одну бутылку, он увидел стоящий туалетный вантуз. На его ручке черной краской через трафарет было написано:
Как долго потом наш командир искал украденный из его персонального гальюна вантуз, вспоминая
