Глава девятнадцатая
Оракул
У полузамершего окна просидел Николай сумеречные зимние дни, как приговоренный, день казни которого откладывается.
И только когда смеркалось, выходил Николай на улицу и ходил без цели, не глядя: ждать нечего было. И так же медленно возвращался он домой, затаив в себе, в сердце своем какое-то тяжкое оскорбление. Обломки воспоминаний, обломки мыслей, такие острые и горькие, — кто-то словно обухом ударял его по темени, а не убивал. И до глубокой ночи Николай оставался один в темноте. Тянулись часы, будто в часах какие-то насекомые гнездо себе свили, плодились там, засоряли механизм. В душе его разверзалась пропасть, а он, как птица, вился в тяжелой туче, и безнадежность хватала и тащила его в эту пропасть: ждать нечего было.
Мучительно проходили дни.
И вот стала зима увядать. Пожелтели дороги, почернели дома: оттаивая, вглядывались дома в зашумевшие улицы. Стены комнаты еще больше сузились, еще теснее стало в комнате. И вот рамы вон и все ожило: вот распахнется дверь, придет кто-то такой желанный и выведет на волю в вольное поле. Дымилось малиново-морозное солнце, по утрам лежал жесткий снег, да надолго ль? Весенняя черная туча съедала снег. Увядала зима.
Николай чувствовал, как и в нем словно тает что-то, а растет другое и тянет куда-то.
В Благовещение забрел Николай на вокзал. На вокзале не был он с осени, с отъезда Тани.
Все ему припомнилось, как Таня в вагон вошла, как он насильно обнял ее, и поцелуй его был такой, как к покойнику в последний раз, когда уж крышку принесли и вот сейчас закроют гроб. Огоньки последнего вагона потухали, а виделись другие огоньки… и платформа опустела, а все виделись огоньки.
И когда капля за каплей собралось все бывшее в его памяти и ледяной корой сдавило сердце, вдруг надежда поднялась в душе: непременно еще раз увидеть ее и рассказать ей обо всем. И в сердце решилось бесповоротно: завтра же он уйдет из Веснеболога, все сделает, а будет там, дома.
Свистели паровозы. Свистки, будто скрываясь и дразня, звали его. А перед глазами убегали рельсы.
Огоньки последнего вагона потухли, опустела платформа, и Николай ушел.
И всю дорогу он уж об одном думал, как завтра уйдет он из Веснеболога, а послезавтра будет дома. И всю ночь до рассвета думал, пока чья-то тяжелая ладонь не прихлопнула веки ему.
С болью продрал Николай глаза. Золотое, прощальное зимнее утро горело.
Страшно ему было вспомнить весь свой сон до конца, слишком уж ярко.
А снилось ему, будто вошел царь Соломон и Мартын Задека, такие, как рисуются в оракулах, и подает будто ему Мартын Задека замуслеванный вощаной катушек: этот катушек над кружками надо подбрасывать, чтобы по цифре, на которую упадет катушек, судьбу узнать. Подает ему будто Мартын Задека катушек, царь Соломон оракул раскрыл. Взял он у Задеки катушек, стал подбрасывать, и вдруг видит, не катушек вощаной он подбрасывает и не простой шарик, а теплый розовый шарик. И где-то в душе сознает, что это живое что-то… Танино, а сам все подбрасывает, так подбрасывает, от крови пальцы слипаются.
Поднялся Николай проворно, оделся, попросил чаю.
Был он каким-то желтым и квелым, чувствовал все свое тело, а руки как обузу.
И когда хозяйка принесла чаю, забыл он о чае, стал собираться. Хорошенько не знал он, как все это выйдет, знал одно — сегодня же непременно уйдет.
Снял Николай со стенки фотографию. На фотографии изображен был Огорелышевский пруд зимним полднем: за деревьями едва виднелся красный флигель, все было в инее, ледоколы, коловшие лед на пруду, покинув лошадей, ушли в трактир, к лошадиным мордам привешены мешки с овсом, сани с наколотым льдом, по льду следы. Спрятал Николай фотографию в карман, стал шарить в шкапу, пальцы бегали между книг, книги валились, — остановился на полотенце: Варенька вышивала. Крестиком красной ниткой тянулся ряд взъерошенных красных петухов по краям полотенца. И полотенце сунул Николай в карман.
Больше ему ничего не надо, больше он ничего не возьмет.
Ну, прощай, комната, прощай, окно, прощайте!
После обеда Николай ушел из дому, будто погулять, и уж больше не вернулся.
Глава двадцатая
Дома
Поезд опоздал. И извозчик попался скверный. А Николаю хотелось как можно скорее. Вез извозчик утомительно долго.
Шли дома и церкви, шли, встречая и провожая, будто кладбище с стертыми, но еще живыми надписями на крестах и памятниках. И сумрак, сливая крыши, растягивал их в одну серую надгробную плиту.
Падал снег, падал синими гвоздиками на мостовую, таял на камнях.
И наперекор неукротимому шепоту, что по капле вливался и возмущал его душу, наперекор невнятной тревоге, что собиралась где-то под сердцем, наперекор беде, что следила из-за каждого угла, из каждых ворот, в душе его рвалось что-то уцепиться за стойкое — за надежду свою, не покидавшую его.
«Не все еще пропало!» — плыли, как плывет воск, воркуньи мысли и огнистая полоска живой крови волной завивалась под сердцем.
Увидел Николай церковь Покрова такую старую, все ту же, только купол как будто позолотили.
«Прийти, как прежде, ко всенощной, стать на клиросе!..» — подумал Николай и зажмурился, представляя себе все, все как было прежде.
«Дом Братьев Огорелышевых» — мелькнула надворотная надпись.
Николай привскочил, острою горечью облилось его сердце и, с болью всколыхнувшись, крепко впилось в грудь: было оно как засыхающий комок крови, и жизнь его, изнывая, цеплялась из темной пропасти за паутинную лестницу на волю.
— Скорей погоняй! — закричал Николай извозчику.
Но извозчик, как ни стегал лошадь, едва двигался.
Уж фонари зажигали, когда подъехал Николай к дому Соколова, где жил Евгений. Расплатившись с извозчиком, минуту стоял он столбом, прежде чем решился позвонить.
«А ну как, — подумал он, — и тут не примут!»
Так загнали, так легли на него клеймом все его прошлые каиновы дни веснебологские.
Евгений только что вернулся из банка. Евгений не ожидал гостя и как обрадовался!
— Эрих, накрывай на стол, — суетился Евгений, — ты есть хочешь?
Арина Семеновна-Эрих с очками на лбу поставила тарелки, принесла обед, потом Костю вынесла.
Костя оказался веселый, оттопыривал губки и улыбался Николаю, как улыбаются только дети, для которых страшное совсем не страшно.
Николай взял его на руки, делал козу и сороку, животик грел…
Уселись за самовар. За чаем Евгений рассказывал о своей службе — о банке Огорелышевском.
— Ну, а сам-то как, Арсений Николаевич? — перебил Николай.
— По-прежнему, все для острастки ругается.
— А ты?
— Я ничего.
— Ничего! — и показалось Николаю, будто хлестнул его кто-то больно по спине, встал он из-за стола и пошел ходить по комнате.
— Садись, — остановил Евгений, — еще уронишь чего!
«Вот до чего согнуться можно! — думал Николай, нет, он не позволит, нет, не позволит он так
