Моя личная предательская работа заключалась в следующем.
Я сознательно не руководил организацией связи в армии, в результате чего на третий день войны связь с самыми дальними армиями у меня была потеряна.
Я сознательно не ставил резко вопроса о приведении в боеготовность укрепленных районов. В результате УР'ы были небоеспособными, а уровские войска даже по плану мая месяца не были развернуты…
Организацию авиации я передоверил командованию ВВС.
Не давая прямых заданий о предательстве, я использовал преступную бездеятельность начальника штаба фронта Климовских, поощрял ее.
Я поощрял бездействие своего заместителя Болдина, восхвалял его как работника.
Саперные батальоны стрелковых дивизий по директиве Генштаба были направлены на строительство укрепрайонов и оставались там до начала военных действий. Они первыми приняли бой, в то время как дивизии остались без саперных батальонов.
Я виновен в том, что, зная остроту момента, не снял эти батальоны с передовых позиций и не присоединил их обратно к дивизиям.
Следователь. Эти предательские акты вы осуществляли сознательно?
Павлов. Да, я их осуществлял сознательно, как заговорщик.
<…>
Следователь. Значит, по существу, вы осуществили изменнические намерения Тухачевского, Уборевича и других заговорщиков?
Павлов. Да, так. Я частично успел сделать то, что в свое время не удалось Тухачевскому и Уборевичу, то есть открыть фронт немцам.
Через несколько дней принесли последнюю пачку документов по делу осужденных. И хотя уже был взят Смоленск, трагедия продолжала нарастать, Мехлис не забывал о сталинском задании. В принесенных бумагах выхватывал главное, листал бегло, как если бы знал результаты наперед.
Месяц спустя после начала войны, 22 июля 1941 года, в 3 часа 20 минут был оглашен приговор: командующему фронтом Павлову, начальнику штаба Климовских, начальнику связи фронта Григорьеву, командующему 4-й армией Коробкову — высшая мера наказания.
Приговор приведен в исполнение 22 июля 1941 года.
В океане людского горя казнь горстки отщепенцев, предателей казалась ничтожной малостью. Но Мехлис знал: дело это, без сомнения, послужит уроком другим военачальникам. Поэтому приговор, приведенный в исполнение, еще долго не будет забыт.
Когда Мехлис читал последние строки приговора, бывший командующий Западным фронтом был еще жив. Его вывели и повели коридорами в подземелье.
Глядя в затылки ведущим его оперативникам, Павлов думал: 'Нелюди! Нелюди! Как же их раньше не замечал? Они же ходили мимо, рядом. Здоровались. Входили в кабинет. Улыбались. Мы им дифирамбы поем: 'Чистые руки, горячие сердца'. А они — нелюди! Они бы и Сталину стали рвать рот и выдавливать глаза, если бы он дал команду'.
— Руки назад! — было сказано хриплым голосом, хотя он и так привык держать руки назад.
Было сказано:
— Подпись надо поставить.
Но бывший командующий уже знал, куда его ведут.
Он простил Мерецкова, простил всех. Теперь он знал, как выбивают показания. Потом в раскаленном мозгу осталась всего одна мысль: значит, семью не привезли и дочь оставили в покое. Не будет ее мучений. Хоть в этом он победил. А цена — позор и смерть! Потом узнают… Может быть, дочь доживет до этого. Все равно больше жизни человек ничем не может заплатить.
И еще одна счастливая мысль осенила его на последних шагах: 'Они ничего не узнали про Надежду. Ранее какой-то особист начал копать под нее. Но, видимо, был не слишком высокий чин. Скорее всего, самоучка, стукач, мелочь, одним словом. Иначе бы они нашли и привезли ее сейчас. А не хотелось, чтобы она видела меня в таком состоянии. Потом, конечно, ей станет известно. Но не сразу. И она поймет. Со временем. Когда и другие узнают. Пусть живет на свободе!' С тех пор как они расстались, — вышло навсегда, — она жила в его сознании. И улыбалась, и поддерживала его. Но последнее время с такой горечью во взоре, что у него перехватывало дыхание. В том, какое чудо выпало ему по судьбе, он уверился только сейчас. И замер. В последний миг образ ее опять засветился с необычайной яркостью, взметнулся в неведомую высь и там сиял, не угасая, когда пуля уже раздробила голову.
51
Немногие счастливцы, среди которых были остатки щепиновского полка, смогли вырваться из окружения после разгрома двух армий на белостокском выступе.
В то время как спасенные добирались до своих, еще не веря в свершившееся чудо, по другую сторону фронта на лугах и болотах, под дулами немецких автоматов сбиралось разбитое воинство, брошенное без патронов, без оружия, без помощи. Были тут недавние отцы и сыновья, а за ними незримо следовали неласканные девы и нерожденные дети. Так погибала Россия.
Обалделые немецкие команды вели счет не на десятки тысяч, даже не на сотни, а на миллионы. Только врожденные четкость и точность помогли немцам справиться с хлынувшим людским потоком, то есть обеспечить организованное уничтожение 'низшей расы', которая занимала пространство, необходимое 'высшим', то есть арийцам. Пленные как никто могли поведать о масштабах катастрофы. Но мертвых не спрашивают. Большинству пленных, если не сказать, почти всем, не суждено было вернуться.
Колючая проволока уходила за горизонт. И всюду на открытом поле, сколько хватал глаз, лежали вповалку тяжко пахнувшие тела. Глаза выражали мало человеческого. Рустам помнил, что бараны на бойне проявляли больше чувств и волнения, чем захваченные в плен солдаты.
Рустам давно отбился от своих однополчан и корчился в одиночестве, подгребая под себя мятые лопухи. Взгляд соседа у проволоки был пуст, точно жизнь ушла, покинула его вместе с остальными переживаниями. Хотя густая русая бородка и багряные плиты скул свидетельствовали о немалом запасе сил.
Так и вышло впоследствии. Русый оказался капитаном. По странной случайности его никто не выдал. А может, напротив, немцы знали и следили за ним через подставных. Во всяком случае, возле него часто крутился длинный долговязый парень со шрамом на щеке. Капитан, казалось, ничего не замечал вокруг. Правда, неделю назад во время марша двое с такими ничего не выражавшими лицами сиганули под обрыв. Одного разорвали в клочья из пулеметов. А другой ушел. Потом стали говорить, что сбежавших было пятеро. Но Рустам видел только двоих и теперь мучился оттого, что не последовал за ними. Пусть бы убили.
Конечно, грезилось, что и он бы ушел, как тот, второй. Но случай был упущен. Подходящего обрыва больше не попадалось.
Язва, которая началась у него после развода с первой женой, открылась вновь. Теперь он большую часть времени лежал скрючившись. Капитан откуда-то добыл и постелил ему тряпок, чтобы Рустам не лежал на земле.
Когда боль отпускала, Рустам смотрел на небо. В степи облака всегда плывут высоко. Не то что в горах. Летит невесомое облако в поднебесье кажется, не достать, а подлетает к горе — думается, рукой дотянешься и задержишь. А оно прилепилось, замешкалось, зацепилось за колючий кустарник. Потом освободилось, вырвалось и опять поплыло в поднебесье — рядом со звездами.
