стану этого делать. Понимаешь, приятель? Мы боялись чарли, когда входили в эту деревню, только никакого чарли там нет. Нигде. Мы не нашли ничего, кроме хижин. «Жгите их, — говорит сержант. — Стреляйте, когда они будут выбегать». И они делали, что он велел. Они сбесились.
Я вижу клубы дыма, поднимающиеся над деревней позади Верзилы, а он сидит на дороге, говорит и даже не поворачивает головы. Я вижу всю деревушку, охваченную пламенем, как один гигантский костер; женщин, детей и нескольких стариков, спотыкаясь бегущих в поле, падающих, поднимающихся и снова бегущих; преследующих их солдат, поливающих поле огнем, срезающих всех до одного.
Вижу Верзилу, рассказывающего о кошмаре, через который он прошел, и так и не повернувшего головы к кошмару, творящемуся позади.
— Голый ребенок выползает из горящей хижины, плачет и вопит, а сержант подходит ко мне и говорит: «Какого черта ты смотришь, Верзила? Застрели этого сопляка. Это вьетконговская деревня». А я говорю: «Я не убиваю голых ребят, сержант. У меня нет винтовки». «Дерьмо собачье», — говорит сержант, выпускает очередь в ребенка и спокойно уходит. А когда из соседней хижины выскакивает девочка лет десяти, а за ней ее мать, солдат убивает мать, срывает с девчонки пижаму и начинает щипать ее крошечные груди и прижимать ее. Мерзавец бросил на землю винтовку, а девочка вырвалась от него и добежала. Но он успел подхватить винтовку и раздробил ей голову, а потом вбежал в соседнюю хижину и начал стрелять. Все делали то же самое: убивали, насиловали и опять убивали. Вот тогда я и всадил пулю себе в ногу и смылся оттуда. Это хуже, чем ад, приятель, и я ни за что туда не вернусь. Понимаешь, что я говорю? Ты, сволочь паршивая, почему ты убил эту женщину и ребенка здесь на дороге? А? Почему? Ты тоже сбесился? Здесь нет никаких вьетконговцев! И я вижу, как в его глазах вспыхивает бешенство и его могучие руки хватают сидящего рядом на земле солдата; огромный кулак бьет его по носу, и солдат опрокидывается на спину, с трудом поднимается на ноги и кричит:
— Ты, черномазый подонок! — и наставляет дрожащую в его руках винтовку на Верзилу.
И Верзила кричит:
— А ты белая сволочь! Ты что делаешь?
Я вижу искаженное ненавистью лицо солдата и кровь, бегущую из его носа, и слышу, как он рычит:
— Черномазый гук! — и загоняет патрон в патронник. — Я раздроблю тебе вторую ногу! За что ты меня ударил?
Направленная на него винтовка распаляет Верзилу.
— А за что ты убил эту женщину, будь ты проклят? Она шла на тебя с винтовкой? Она угрожала тебе?
— Я видел, как один солдат стрелял по гукам в поле, и решил, что это вьетконговцы, а тут на нас выбежала эта женщина, и я выстрелил. От меня требуют убивать гуков. Для этого я здесь и нахожусь.
— От тебя требуют задерживать гражданских для допроса. Так нам приказали.
— Господи, да ведь все стреляют! Я не видел, чтобы кто-то задержал кого-то для допроса. Разве ты сам не говорил мне об этом?
— Они там сбесились! Неужели ты ничего не понимаешь? Они убивают всех подряд в этой деревне, а чарли там нет и в помине.
— Брось, не я командую взводом! Нам приказали очистить деревню и сжечь.
— Никто не приказывал нам убивать женщин и детей.
— С каких пор ты стал таким святошей? Ведь ты наубивал больше, чем любой другой во взводе.
— Вьетконговцев, приятель. Враг — чарли, а не дети и женщины.
Я вижу, как солдат недоверчиво качает головой, смотрит на деревню, извергающую дым и пламя, слышит ружейный огонь и удивляется, в какой сумасшедший дом он попал и какой смысл спорить с чокнутым негром, который прострелил себе ногу и разбил ему нос без всякой причины. Он вытер кровь из носа, поглядел на красные мазки на пальцах, и при виде их его гнев снова разгорелся.
— Уведи этого спятившего сукина сына, или я его убью! — крикнул мне солдат. — Отведи его к лейтенанту! Когда он услышит, что этот болван прострелил себе ногу, он ему покажет, где раки зимуют.
Я вижу, как лицо Верзилы расплывается в широкой улыбке дяди Тома, обнажая полный рот зубов и широкие десны.
— Правильно, парень, веди меня к лейтенанту. Я хочу рассказать ему обо всем. Я с нетерпением жду этого проклятого Военного суда. С нетерпением, приятель. — Он продолжал ухмыляться окровавленному солдату. — Да, малыш, я убил больше всех в этой сволочной роте, и получил больше всех наград, и расскажу суду, как я их получил, и как прострелил ногу, и как ты убил бабенку, бежавшую по дороге с ребятенком на руках, сукин ты сын!
Я вижу, как сверкают глаза Верзилы, как он, откинув назад голову, разражается громким, диким смехом, и он ложится навзничь на пыльную дорогу, поносит и разъяряет солдата, стоящего над ним с взведенной винтовкой.
— Заткнись, или я размозжу твою проклятую башку!
Верзила только смеется и закрывает глаза:
— Стреляй, гад! Стреляй! Я жду.
И солдат наводит винтовку в голову Верзилы и так ее держит. А я сажусь на дороге, направляю винтовку на солдата и слышу свой голос.
— Ну вот я тебе сейчас!
Я вижу, как Верзила поднимает голову, смотрит на солдата жесткими, холодными глазами и бросает ему в лицо ядовитые насмешки:
— Малыш — убийца женщин! Малыш — убийца детей!
Я думаю, в этот момент он хотел, чтобы его застрелили.
Я вижу дрожащую винтовку солдата у головы Верзилы и слышу его крик:
— Ты чокнутый, паршивый черномазый гук!
И я понял, что он намерен убить Верзилу.
Не помню, как я нажал спусковой крючок и услышал ли выстрел, но вижу развороченную на таком близком расстоянии грудь солдата и его падающее вперед тело; вижу, как Верзила перевернулся в пыли, когда солдат растянулся вниз лицом рядом с ним.
Меня преследовали кошмары, и всегда одинаковые. Солдат кричит: «Ты чокнутый, паршивый черномазый гук!» — но не на Верзилу, а на меня. Потом не слышно ни звука, только грудь солдата раскрывается, как красные лепестки мака в замедленном движении на экране, обнаруживая черную сердцевину, и она все растет в растет, надвигаясь на меня и застилая все вокруг, и меня душит, пока я не просыпаюсь в холодном поту. Это странный кошмар, потому что в нем никогда не фигурирует Верзила. Такие кошмары продолжались долгое время, а потом внезапно прекратились — до прошлой ночи в камере, когда я заснул, думая об этом случае. Может быть, теперь, когда я описал их на этих страницах, кошмары прекратятся навсегда.
Убив солдата, я был так потрясен, что не слышал, что мне говорил Верзила. Помню только, он что-то бормотал про себя и удивленно улыбался мне. Я не понимал, почему он улыбается, и подумал, что он, может быть, в самом деле рехнулся. Но он не рехнулся, не потерял рассудка. Когда он увидел, что я в панике смотрю то на него, то на деревню, он понял, что у меня на уме.
— Никто, кроме меня, ничего не видел, дружище. Они слишком заняты убийством.
— Может быть, нас видели с опушки леса? — спросил я.
— А ты видишь их на опушке леса?
— Нет, трава слишком высокая.
— Правильно, дружище. Трава слишком высокая и для них. Эй дружище, зачем ты это сделал?
— Он чуть не убил тебя. Надо было его остановить.
— Ты здорово остановил его, дружище. Но почему? Ведь ты никогда раньше меня не видел.
— Я возненавидел его, когда он убил ту женщину с ребенком. Ему это доставило удовольствие. Но зачем ты его так дразнил? Ты сам напрашивался на это.
Улыбка исчезла с его лица.
— Слышишь стрельбу и крики? Я думаю, они свели меня с ума. Я захотел уйти. Я девять месяцев во Вьетнаме, но до сегодняшнего дня не видел ничего подобного. Больше не могу такого выносить. Просто хочу
