Какая ностальгия.
В некоторые из визитов она снова и снова протыкает тебя иглой. И шепчет:
– Ты чувствуешь?
Речь не о том, что тебя никогда не тыкали булавкой.
Она шепчет:
– Ты еще жив, Питер. Как насчет?
Ты, который прихлебывает лимонад, читая это под деревом дюжину лет спустя, – сотню лет спустя, – ты должен знать, что лучшее в этих визитах – погружать булавку.
Мисти ведь отдала тебе лучшие годы своей жизни. Мисти ничего тебе не должна, кроме большого жирного развода. Ты, глупый дешевый пидор, хотел бросить ее наедине с пустым топливным баком, как всегда, в твоем духе. Плюс, ты оставил послания ненависти повсюду в стенах. Ты обещал любить, превозносить и заботиться. Ты сказал, что сделаешь Мисти Марию Клейнмэн знаменитой художницей, но бросил ее в бедности, нелюбви и одиночестве.
Ты чувствуешь?
Ах ты, дорогой милый глупый лжец. Твоя Тэбби шлет папочке поцелуи и объятия. Через две недели ей исполнится тринадцать. Она станет тинэйджером.
Погода сегодня – переменный гнев, временами припадки ярости.
На случай, если ты не помнишь, Мисти принесла шерстяные ботинки, чтобы у тебя не мерзли ноги. На тебе обтягивающие ортопедические носки, заставляющие кровь оттекать к сердцу. Она бережет твои выпавшие зубы.
Просто на заметку: она все еще тебя любит. Она бы не стала мучить тебя, если бы не любила.
Ах ты, мудак. Ты чувствуешь?
2 июля
НУ ЛАДНО, ЛАДНО. МАТЬ ТВОЮ ТАК.
Просто на заметку: большая часть всей этой каши – вина Мисти. Бедной маленькой Мисти Марии Клейнмэн. Маленькой затворницы, продукта развода и почти полного отсутствия родительницы в доме.
Все в колледже, все ее подруги на курсе изящных искусств говорили ей:
«Не смей».
«Нет», говорили ей друзья. Только не Питер Уилмот. Только не «пидор ходячий».
Восточная школа искусств, Академия изящных искусств Мидоус, Художественный институт Уилсона – ходили слухи, что Питера Уилмота выперли из них из всех.
Тебя выперли.
На какой бы худфак в одиннадцати штатах не поступил Питер, он не посещал занятия. Он ни минуты не проводил в студии. Уилмоты наверняка были богаты, потому что он проучился почти пять лет, а его портфолио все еще был пуст. Питер круглые сутки только и делал, что флиртовал с женщинами. У нашего Питера Уилмота были длинные черные волосы, и он носил эдакие растянутые грязно-синие свитера, вязанные кабельным узлом. Шов вечно расползался на плече, а подол свисал в промежности.
Полные, худые, молодые или пожилые женщины, – Питер надевал дрянной синий свитер и весь день шатался по кампусу [6], флиртуя с каждой студенткой. Мерзкий Питер Уилмот. Подруги Мисти однажды указали ей на него в свитере, распускавшемся на локтях и в подоле.
На тебя в свитере.
Единственной разницей между Питером и бездомным экс-пациентом психушки с ограниченным доступом к мылу были его украшения. А может, нет. Это были всего лишь странные затертые старые брошки и ожерелья из поддельных самоцветов. Усыпанные фальшивым жемчугом и самоцветами, эти большие древние поцарапанные грозди цветных стекляшек свисали спереди Питерова свитера. Большие бабушкины броши. Новая брошка каждый день. Иногда – большое кольцо поддельных изумрудов. Следом – снежинка из вырезанных из стекла бриллиантов и рубинов, проволочные части которой позеленели от его пота.
От твоего пота.
Бижутерия.
На заметку, впервые Мисти встретила Питера на художественной выставке первокурсников, когда она и ее подруги разглядывали картину с домом из нетесаного камня. С одной стороны дом открывался в большую стеклянную комнату, в набитую пальмами оранжерею. Сквозь окна можно было разглядеть пианино. Рассмотреть читающего книгу человека. Крошечный персональный рай. Ее подруги говорили, как мило он выглядит, гамма и все такое, а потом кто-то сказал:
– Не оглядывайтесь, но сюда направился пидор ходячий.
Мисти переспросила:
– Как-как?
А кто-то ответил:
– Питер Уилмот.
Еще кто-то добавил:
– Глаз не поднимать.
Все подруги говорили – Мисти, не давай ему даже повода. Всякий раз, когда Питер входил в помещение, каждая женщина припоминала причину выйти. От него вроде и не воняло, но все равно все пытались спрятать руки за спиной. Он не пялился ни на чьи буфера, но почти все женщины все равно складывали руки на груди. Глядя на любую женщину, говорящую с Питером Уилмотом, можно было заметить, как ее мышца frontalis собирает лоб в складки – в знак того, что она боится. Верхние веки Питера бывали полуопущены, что было больше похоже на обозленность, а не на поиски любви.
А потом, тем вечером в галерее, друзья Мисти разбежались.
И тогда она осталась наедине с Питером с его немытыми волосами, свитером и старой бижутерией, и он перекатился на каблуки, уперев кулаки в бедра, и посмотрел на картину, со словами:
– Так что?
Не глядя на нее, спросил:
– Собираешься струсить и сбежать со своими друзьишками?
Он говорил это, выпятив грудь. Его верхние веки были полуопущены, а челюсть двигалась взад-вперед. Зубы скрипели друг о друга. Он развернулся и привалился к стене с такой силой, что картина позади него перекосилась. Он откинулся назад, расправив плечи по стене, сунув руки в карманы джинсов. Питер закрыл глаза и сделал глубокий вдох. Медленно выдохнул, открыл глаза, глядя на нее, и спросил:
– Так что? Твое мнение?
– Насчет картины? – переспросила Мисти. С домом нетесаного камня. Она потянулась и выровняла ее.
А Питер глянул вбок, не поворачивая голову. Перекатил глаза, чтобы посмотреть на картину у плеча, и сказал:
– Я вырос в доме по соседству с этим. Тип с книгой – это Брэтт Питерсен.
А потом он громко, чересчур громко, объявил:
– Мне нужно знать, выйдешь ли ты за меня замуж.
Вот так Питер сделал предложение.
Так ты сделал предложение. Впервые.
Он был с острова, рассказывали все. Остров Уэйтензи, целый музей восковых фигур, куча эдаких старых добрых семейств, живущих со времен Мэйфлауэрского[7] пакта. Эдакие древние родовые древа, где все всем двоюродные родственники через поколение. Где никто не приобретал новое столовое серебро уже лет двести. С каждым блюдом они ели что-нибудь мясное, и всем парням оттуда вроде бы полагалось носить все те же потертые старые украшения. Что-то вроде традиции местной моды. Старинные крытые гонтом каменные дома, которые высятся над Дубовой, Каштановой, Заболонной улицей, омытые соленым ветром.
Даже их чистокровные охотничьи псы по происхождению были кузенами.
Люди говорили, что на острове Уэйтензи все своеобразного музейного качества. Кособокий старинный паромчик, вмещающий шесть машин. Три квартала зданий красного кирпича по Лавочной улице: бакалейщик, старая библиотека с городской часовой ратушей, магазины. Старая дощатая обивка и террасы, опоясывающие древнюю закрытую Уэйтензийскую гостиницу. Уэйтензийская церковь, вся из витражей и
