поклонился, когда Мессалина, уже подошедшая к дверям в свои апартаменты, остановилась и повернулась к кубикуларию.
- Никого не пускай ко мне до тех пор, пока я буду с Квинтилией, - приказала матрона.
Она проскользнула в дверь и заперла ее за собой. Тогда невольник поднял свое чудовищное, заплывшее жиром лицо. Теперь было видно, что действия госпожи почему-то пришлось ему не по вкусу.
Если бы кто-нибудь в это время наблюдал за Поллуксом, то он бы увидел, как тот закусил свою сливообразную верхнюю губу и, медленно вытянув шею, прислушался. Затем любопытный раб сделал несколько осторожных шагов и попробовал прильнуть к замочной скважине, но тотчас обнаружил, что с той стороны двери в ней торчал ключ, оставленный Мессалиной. Тогда он распрямился и с озадаченным видом посмотрел вокруг. Наконец, развязав мешок, висевший на поясе, достал несколько сушеных фруктов и один из них положил в рот.
- Здесь что-то не так. Ну, ладно, в другой раз увидим, - прожевав свое лакомство, пробормотал Поллукс и задумчиво уставился в потолок.
В конклаве Мессалина застала гостью лежавшей на софе и державшей в руках изящно переплетенную книгу, взятую с полки из черного дерева.
- Что читаешь, дорогая Квинтилия? - спросила Мессалина, войдя в комнату.
- Ох! Наконец-то ты здесь, милая Валерия. Перечитываю отрывки из «Метаморфоз», - зевнув, ответила женщина и поднялась на ноги.
- Что за чудесный поэт этот Овидий! Не правда ли? - воскликнула Мессалина и тут же добавила:
- Ну как? Что новенького?
И, не дожидаясь ответа, бросилась в открытые объятия посетительницы.
Это была очаровательная молодая женщина, ростом почти на голову превосходившая хозяйку дома. Тонкое лицо Квинтилии, обрамленное черными блестящими волосами, привлекало внимание и выразительностью и необыкновенной подвижностью. У нее была длинная, грациозная шея, пожалуй, самая красивая в Риме; ее грудь была высока и упруга. Точеные плечи, осиная талия и изящные руки также не оставляли мужчин равнодушными. Словом, Квинтилия, одна из величайших трагических актрис своего времени, могла считаться самой прелестной женщиной Лацио [138]. Своей замечательной красоте она в немалой степени была обязана триумфами, всякий раз сопровождавшими ее появление на сцене. Актриса наклонилась, чтобы расцеловать Мессалину, а затем, усаженная подругой на софу, выдохнула:
- Ах! Ну что может быть нового, дорогая Валерия!
- Твой гнусный старикашка не отказался от своих намерений?
- Увы, ты угадала. Проклятый мешок с деньгами не желает составлять завещание в мою пользу.
- А если я попробую заставить его? - весело произнесла Мессалина и, обнажив два ряда великолепных белых зубов, вопрошающе взглянула на гостью.
- Ты смеешься надо мной? - воскликнула Квинтилия, с грациозной кокетливостью изобразив на лице какое-то привередливое выражение.
- А что же мне еще делать, дорогая? Или ты хочешь, чтобы я заплакала?
- Этого я не говорила. Но подумала, что либо тебе придется терпеть объятия Абудия Руффона, этого шестидесятилетнего тупоголового старикашки, готового вот-вот рассыпаться от чахотки, либо он, подлый либертин, не оставит мне ни сестерция из своих двенадцати миллионов, за которые я целых три года переносила его омерзительные нежности.
- Ладно, ничего не поделаешь! - воскликнула Мессалина. Раз нет никакого другого способа выудить из этого влюбленного в меня старика его миллионы, которые по праву причитаются тебе, то… Если ты, конечно, не ревнуешь. В общем, я пойду к нему.
Жена Клавдия еще раз улыбнулась.
- Правда? Ты не шутишь? - просияла Квинтилия. - Ты так добра, что готова пожертвовать собой ради меня?…
- Ты во мне сомневаешься? Конечно, не скажу, что это мне доставляет удовольствие. Но ради тебя я готова пойти даже к Абудаю Руффону! Чего бы стоила наша дружба, если бы мы не помогали друг другу?
- О, Мессалина! С этой минуты ты моя госпожа.
- Не госпожа, а подруга, и уже три года считаю себя ею.
- Ох, у моей признательности нет границ. Послушай, я для тебя сделаю все, что ты захочешь! Нет такой услуги, какой я не оказала бы тебе!
- В одной из них я сейчас очень нуждаюсь.
- Правда? - радостно воскликнула Квинтилия, вскакивая с софы. - В какой? Говори скорее, мне не терпится доказать свои слова!
- Вот видишь, я не так благородна, как могла показаться: не успела сделать для тебя доброе дело, а уже требую расплаты.
- Ну говори же, говори! Мне хотелось бы оказать тебе не одну, а сотни услуг. Я горю желанием сделать все, что в моей власти! И даже больше!
Квинтилия говорила порывисто и искренне. Ее глаза светились неподдельным чувством благодарности, которое переполняло ее душу.
- Как же ты восхитительна, Квинтилия! - воскликнула Мессалина, ласково и нежно взглянув на нее.
Затем она переменила тон и добавила:
- Я не только помогу тебе, но буду твоим самым верным другом. Если когда-нибудь в жизни ты в чем- нибудь будешь нуждаться, то вот тебе мое сердце и моя рука. Отныне тебе стоит только прийти ко мне, и ты увидишь, на что способна твоя Валерия.
- Но скажи мне, скажи: как я могу доказать тебе свою преданность?
- Слушай! - произнесла Мессалина, понизив голос и снова усадив гостью рядом с собой. - Ты сейчас пользуешься благосклонностью Гая Цезаря Августа.
- Святые боги! И это ты называешь благосклонностью? Да какая женщина сможет сказать, что она пользуется благосклонностью нашего безумного императора? Вчера он один, сегодня другой, а завтра… Я знаю, что вчера он ласкал меня, но могу ли я быть уверенной в том, что он почувствует ко мне сегодня вечером? А завтра утром? Сдается мне, что все жрецы, предсказатели и сивиллы не способны угадать намерения этого сумасшедшего. Друзилла долго владела им, потому что он предчувствовал ее скорую смерть. Но можешь ли ты сказать, что с ней случилось бы, если бы она имела несчастье прожить еще один год? Как бы то ни было, Ливия Орестилла правила его сердцем - а лучше сказать, желанием - всего восемь дней, Лоллия Паолина, только-то для этого вызванная из Македонии, - двенадцать дней. Теперь настает черед Цезонии Милонии, которая на удивление Рима и, должно быть, самого императора, - продержалась почти четыре месяца. А ведь и в красоте, и в молодости она весьма уступает Ливии Орестилле и Лоллии Паолине… и еще больше - Пираллиде, Лициции, Альбуцилле, не говоря уже об Агриппине и Ливии - его сестрах - или о Домиции или обо мне. Хотя я и не очень высокого мнения о своих достоинствах, но Цезонии до меня, конечно, далеко. А все-таки она целых четыре месяца находится у власти! Как ей это удается? Кто знает?
Разумеется, Калигула чуть ли не каждый день вырывается на свободу из брачных уз! Но она с этим мирится, потому что уверена, что, насытившись подножным кормом, ее Цезарь вернется к оливам, к ней! Скажешь, что я каждый вечер бываю у него в триклинии? Это правда. Он недавно видел, как я читаю «Медею» Овидия, и, кажется, Медея понравилась этому новому Язону. Поэтому он приглашает меня то на обед, то на ужин, но это для него не больше, чем мимолетная прихоть. Что со мной будет потом? Как ему можно верить?
- Мне известно, что прошлым вечером он подарил тебе роскошное ожерелье из жемчуга.
- Это так. Не отрицаю.
- И я знаю, что этой ночью ты оставалась во дворце до самого утра.
- Ты прекрасно осведомлена.
- Да… И он был с тобой.
- Все верно! Но что из того? Кто сейчас придает значение подобным мелочам? Придворная жизнь не
