– Вовсе нет, я… – Первая ложь. Ощутимый успех, чисто инстинктивная реакция.
Он улыбается.
– Хорошо. Ты умеешь врать с легкостью – именно то, что мне надо. Теперь расскажи, чем занимаешься ты.
Ответ наобум:
– Я метеоролог.
– Захватывающе. Значит, тебе известно, что нам предстоит.
– В определенных случаях.
– Тебе не кажется, что погода влияет на наше поведение больше, чем мы хотели бы признать? Взять хотя бы характерные особенности различных рас. Или поведение птиц и животных перед дождем. Но я уже по горло сыт сегодняшними дискуссиями о погоде. Вместо этого предлагаю пойти и забрать твои вещи, чтобы тебе здесь было удобнее.
– Что?
– Я уверен, что ты не опустишься до банальности. Ты же не станешь заявлять мне, что я слишком спешу. Есть комната для гостей. Она вполне комфортабельна и запирается изнутри – впрочем, я и не имею привычки всюду совать свой нос.
– Шутишь!
– У тебя есть выбор: если хочешь, можешь и дальше платить за свою жалкую конуру в грязном общежитии.
– Как ты узнал?
– Очень просто: следил за тобой.
Она ловит собственное отражение, которое в свою очередь смотрит ей в лицо: широко раскрытые глаза, а в них – беззащитность и растерянность. Можно увидеть, как позади этого отражения отступает по виртуальной кривой, уходит в зеркально-пространственную бесконечность ее собственная дробная копия. Сотня моментальных снимков ее неприкрытого изумления.
– Зачем? Зачем ты за мной следил?
– Ты веришь в Божественный промысел?
– Я верю в руководство свыше.
– Это ведь одно и то же?
Поставив кофейную чашку на стол, он говорит как о деле решенном:
– Я это знал. Что скажешь? Мы забираем твои вещи?
Дождливый парижский вечер. Они медленно идут сквозь дождь по улицам, словно вымощенным глянцевито-черным углем, под фонарями, излучающими зеленовато-желтый свет. Молча едут в метро. Расплатившись за комнату в общежитии, Грегори, все в тех же перчатках, несет к себе в квартиру ее единственный чемодан, постоянно меняя руку. На стенах гостевой комнаты, в отличие от зала, всего одно зеркало. Окна задрапированы тяжелыми занавесками из выцветшего бархата. Мебель представлена только кроватью, туалетным столиком, одним стулом из гнутой древесины и дубовым платяным шкафом. Он показывает ей всю квартиру, кроме своей комнаты, и дает ей ключ от входной двери. Объявляет, что устал. Собирается лечь спать.
Она остается в зале, чтобы получше рассмотреть странное выражение собственного лица в большом старинном зеркале. Ее отражение язвительно говорит ей:
– Ты ничего не забыла? Ты разве не пыталась куда-то добраться?
– Нет, я ничего не забыла.
К концу первой недели ее начинают одолевать сомнения: почему Грегори, при его богатых возможностях, даже не пытается за ней приволокнуться, не делает вообще ничего, что можно было бы интерпретировать как ухаживание. Вечера они проводят либо прогуливаясь по центру Парижа, либо в квартире – за едой, беседами и чтением. Грегори настаивает, чтобы игра в обманы не прерывалась, и подстрекает ее сочинять экзотические истории о самой себе. Иногда он подозревает, что она не соблюдает правил и сбивается на правду.
– Я не верю, что ты это сделала, – говорит он, следуя своей догме лживости.
– В самом деле? Тогда, значит, ты думаешь, что я сделала именно это.
– Не надо ничего усложнять. Просто ври, только и всего.
Однако это сложно – беспрерывно врать. Требуется сосредоточенность, нужно внимание. Человека то и дело сносит назад – к правде. Постоянно лгать, не противореча самой себе, – все равно что стараться скрестить руки левая поверх правой, вопреки принятому, пока не обнаруживаешь, что правдивость – скорее привычка, чем достоинство.
– Ты когда-нибудь влюблялась? – спрашивает Грегори как-то вечером, когда игра получается особенно удачной.
– Никогда.
– Ух ты! А я влюблялся. Много-много раз и во многих женщин.
При этом замечании она, неожиданно для себя, впервые улавливает дуновение его полнейшего одиночества. Вряд ли удастся сблизиться с кем-то, пока играешь в подобную игру. Сколько же было других людей, с которыми он так играл раньше?
– Какой-нибудь мужчина видел тебя обнаженной?
