очень старые они — и Даня, и она. И все, что вспоминает, кажется, было совсем недавно. Молодость, дети. Их ангины, коклюши, кори… Нет, годы тут ни при чем. Видно, умереть всегда страшно. Это пока смерть еще вроде где-то далеко, не думаешь об этом. А когда знаешь, и как погонят, и как поставят у края ямы…
Все равно думать об этом нельзя. Зелинскис их спрячет. И до дома Винцента осталось идти совсем немного. Уже виден козырек над парадной. Один он такой в городе и есть — два больших чугунных опахала, которые держат две такие же чугунные девушки-сирены.
Хорошо, что чугунные. Стояли бы там живые девушки, спросили бы, к кому и зачем она идет.
В парадной, слава богу, никого нет. А что темно — даже лучше. Привычней. Перила видны, и хватит. Дверь, кажется, левая. Да, когда сюда приходила с Боренькой, он звонил в эту дверь.
Она легонько потянула ручку звонка.
Не услышали? Она дернула чуть сильней.
Идут…
— Кто там?
Голос не Винцента. Видно, отец.
— Впустите меня, пожалуйста.
— Кто вы?
— Я… — Она оглянулась на соседнюю дверь, не услышат ли. — Я к Винценту.
Там отодвинули засов. Еще один. Третий. Наконец дверь открылась.
— Здравствуйте.
Сонгайла ее не узнает. И Сонгайлене не узнает. Но очень встревожена.
— Вы от Винцента?!
— Нет. Я к нему. Я — мама Бори Зива.
Господи, как они испугались!
— Вы не беспокойтесь. Никто меня не видел. И я совсем ненадолго, только спросить…
— О чем? — У Сонгайлы даже голос задрожал.
— О своем сыне, Борисе. Я думала… Мы с мужем думали, что они вместе, ваш Винцент и наш Боренька.
— Боже упаси!
Сонгайле явно стало неловко за вскрик жены.
— Извините. Но они… не вместе. Винцента вывезли. В Германию, на работы.
— Когда… вывезли?
— Во вторник, — зарыдала Сонгайлене. — В прошлый вторник.
…А Боренька должен был прийти к нему раньше.
— Ты иди, приляг, — попросил ее Сонгайла. Но она замотала головой. — Хорошо, хорошо. Только не волнуйся. — А сам волнуется. — Такое совпадение… Была облава. Искали какого-то коммуниста, из тех, которые остались вредить немцам.
…Не Бореньку. Он же не коммунист.
— Я ходил в полицию. Сказали, что у задержанных только проверят документы и отпустят.
— Документы у Винцента были надежные, — опять не выдержала Сонгайлене. — Он работал на фабрике. И не коммунист он. И не шел против власти.
Муж поспешил подтвердить:
— Да, да, очень надежные. И его бы, наверно, отпустили, но им как раз надо было отправлять транспорт в Германию. А добровольно, сами понимаете, никто не едет.
— Извините… — Наконец она смогла заговорить. — Извините, что разбередила вашу боль. Но я хотела что-нибудь узнать о Бореньке. Думала — он был у Винцента.
Сонгайлене вдруг перестала плакать, будто окаменела. Чуть не силой Сонгайла стал уводить ее из передней.
— Идем, тебе надо прилечь. Полежать. А вы извините, я только помогу жене. Ей нездоровится. Сейчас вернусь.
— Ничего, ничего. Вы меня тоже извините. — Но это она сказала уже закрытой двери.
Знала бы, что Боренька почему-то сюда не приходил и что она своими расспросами еще больше расстроит родителей его друга, ни за что бы к ним не пошла.
Она только спросит, где Владик живет, и сразу уйдет. Еще успеет до комендантского часа. Сейчас уйдет.
Здесь тепло, очень тепло. Сонгайлы, наверно, и не замечают этого. И что чисто, светло, не замечают. У них горе. Такое горе!
Сесть бы в тот, свободный угол, вытянуть ноги, прислониться к стене, и сидеть, сидеть…
Нельзя. Это в гетто и сидели, и лежали на полу. Здесь нельзя.
Не успокоит Сонгайла жену. Материнскую боль ничем не успокоить. Разве что сама она эту боль спрячет. И не будет плакать. Нельзя оплакивать раньше времени.
Вот он, кажется, идет.
— Извините меня. — Сонгайла еще больше взволнован. — Но жена в таком состоянии, я очень беспокоюсь за нее.
— Понимаю. Я сейчас уйду. Только не знаете ли вы, где живет Владик?
— Кто?
— Друг наших сыновей, Владик.
— Где он раньше жил, я примерно знал. Но его…
— Что?!
— Его забрали.
— Тоже?! А когда?
— В самые первые дни. Всю семью забрали. Кто-то донес, что его отец симпатизировал Советам, что сам Владик был комсомольцем.
Да, что он был комсомольцем, она знает. Потому и надеялась, что Боренька пошел к нему, с него и хотела начать. Но не знала, где он живет.
Сонгайла ей что-то говорит…
— …Для Винцента мы сделали за кухней укрытие, на случай ночных гостей. Увы, не помогло. Его на улице взяли, по дороге с работы. Но укрытие мы не разобрали. Этим поддерживаю в жене надежду, что только на время взяли. И не в самую Германию вывезли, а куда-нибудь недалеко строить укрепления. Что он скоро вернется.
— Я вам и вашей жене желаю этого от всего сердца.
— Спасибо. Оставайтесь на ночь у нас. Чтобы не рисковать, не возвращаться так поздно в гетто. Ведь скоро комендантский час, на улицах усиленный патруль.
— Спасибо. Вы не знаете, кто мог бы мне сказать что-нибудь о Борисе?
— Нет, к сожалению. И, пожалуйста, ради бога, только жену об этом не спрашивайте. Вы же сами видите, в каком она состоянии.
— Не беспокойтесь. Я не буду ее тревожить. Пойду к другому их товарищу, к Антону. Правда, не знаю, где он живет.
— Вам вряд ли следует к нему идти. Я имею в виду — это ведь тоже небезопасно.
— Теперь все опасно.
— Понимаю. Тем более, зачем лишний раз подвергать себя риску. Скоро комендантский час, а у нас есть укрытие.
— Но вам же запрещено оставлять у себя таких, как я. — Зачем она это сказала? Вот он кивнет — да, запрещено, отодвинет эти засовы, и она должна будет уйти отсюда.
Но он не кивает. Только руки дрожат.
— Нельзя вам сейчас уходить, поздно, патруль вас задержит. Я обещал жене напомнить вам об этом.
Не надо напоминать. Она это знает.
— Спасибо.
— А утром, пока не рассвело, все же не так опасно вам идти по улице.
