Виктор начал беспокоиться. Сквозь щели в ставнях уже пробивается дневной свет, а хозяин дверь не отпирает. И сам к нему не заходит.
В доме встали еще затемно. Сперва женщина кому-то долго и сердито за что-то выговаривала. Но слов было не разобрать. Потом она загремела ведрами и вышла. Судя по времени, подоить корову. Вскоре вышел и мужчина. Когда он вернулся, на крыльце тяжело топал, сбивая снег. Но сюда он не зашел и дверь не отпер. Детских голосов не слышно. По всей вероятности, хозяева живут вдвоем.
Это не имеет значения. И тревожиться нет никаких оснований. Вполне естественно, что, прежде чем принять его в свою среду, то есть в какую-то свою организацию или группу, они должны проверить, кто он. Ничего удивительного нет и в том, что человек, который вел его сюда (видно, сам хозяин дома), сперва убедился, что у него нет оружия, и, несмотря на то, что ночь была безлунная, завязал ему глаза. Люди, которые выступают против оккупантов, вынуждены проявлять крайнюю осторожность, иначе к ним может затесаться провокатор. Правда, его, убежавшего из гетто, подозревать в пособничестве палачам своего народа, по меньшей мере, бессмысленно. Но, во-первых, провокатор тоже может выдать себя за беглеца из гетто, во-вторых, откуда известно, что он беглец из гетто? За всю дорогу тот старик не задал ни одного вопроса. И сам ничего не говорил. А теперь он не отпирает дверь и не заходит сюда потому, что, по всей видимости, он — всего лишь посредник и ждет старшего.
Если тот окажется местным жителем, он знает обоих братьев Лозинских. Возможно, знает он и о том, при каких обстоятельствах младший из братьев упал и сломал ногу. Он не может не помнить тот Первомай тридцать восьмого, когда на самом высоком дереве развевался красный флаг. Единственное, чего никто не знал, — лечил Лозинского некий доктор Зив.
Нет, не будет он напоминать об этом. Зачем? Ему и так поверят.
А о Марке он расскажет. Безусловно, у них есть свои люди и в городе. Смогут ли они что-нибудь разузнать о Марке? Хотя вести вряд ли будут добрыми. Если бы ему удалось убежать от полицаев, то за те четыре ночи, что он ждал его в кузнице, Марк бы появился. Как называется деревня, он знает, фамилию братьев — тоже. Дорога идет мимо кузницы, и больше ему не у кого было бы узнать, где свернуть к Кельмине.
Мама считает, что он «безжалостно трезвый человек». Алина тоже. Они правы. Он никогда не любил строить иллюзии. Теперь тем более нечего себя успокаивать нереальными надеждами.
В лучшем случае Марка увезли обратно в город и сдали в гетто. Но это именно в самом лучшем и почти невероятном случае. Полицейские не станут из-за какого-то пойманного еврея проделывать обратный путь. Если бы рядом, в этом городке, было гетто — можно было бы такой исход предположить. Но здесь, оказывается, гетто и не было. Вчера кузнец рассказал, как расстреляли всех местных евреев. Сперва велели собраться в синагоге. Продержали людей два дня взаперти, а вечером третьего дня погнали в карьер и там расстреляли. Всех до единого. Последним расстреляли доктора.
И все же, почему кузнец рассказал отдельно о том, как расстреляли доктора? Ведь не знает, что он врач. Это его особенно потрясло? То, что, когда всех пригнали к карьеру, начальник полиции велел доктору встать в сторонку, отдельно. Разрешил забрать с собой жену и детей. А когда уже ни одного человека в карьере не осталось, сказал: «За то, что ты лечил моих детей, окажу тебе честь — ликвидирую тебя сам». И выстрелил в него. А солдатам подал знак, чтобы прикончили жену доктора и его детей.
Почему кузнец ему об этом рассказал? Вероятнее всего, таким образом он его предупредил, какой садист местный начальник полиции.
Он ведь вообще ни о чем не говорил прямо. Когда в первое утро, явно догадавшись, к т о у него спрашивает дорогу на Кельмине, показал ее — добавил лишь, как примету: «Еще должен быть виден свежий след саней, — только что туда двое полицейских проехали». Опять-таки не переждать посоветовал, а отдохнуть. «Издалека, небось, идете, ноги больше не несут?» И кивнул в сторону самого темного угла кузницы. Только потом, снова взявшись за работу, бросил: «Если кто зайдет, — он показал на лежащее рядом колесо без обруча, — это вы принесли его». А благодарности будто не расслышал.
Он уснул под стук молота и спал долго. Проснулся уже в сумерках, именно от наступившей тишины. И кузнец, словно только потому, что больше нечего пришлому человеку поведать о здешних делах, пожаловался, что мужчин в Кельмине, кроме него, всего трое осталось. И фамилии назвал. То есть если ты, путник, шел к другим, то учти — их нет.
Известие, что Лозинских нет, не должно было ошеломить его — ведь все время готовил себя к этому. Но оттого, что другого варианта заранее не придумал, он именно Кельмине считал целью своего пути. Куда отправиться теперь, он не знал.
Кузнец собирался долго. Что-то перебирал в ящике, укладывал в свою сумку. Неторопливо одевался. Явно давал ему время обдумать свое положение.
Просьбе разрешить ему остаться тут на ночь кузнец ничуть не удивился. И объяснение его не интересовало. Снял с крюка длинный кожух: «Накройтесь. К утру выстывает». И ушел.
Дверь оставил открытой. На случай, если его тут обнаружат, скажет, что зашел сам, без спросу. Он бы все равно сказал, что сам. Или это должна была быть подсказка человеку, которого он ждет, что тот может войти? В открытую дверь входить спокойнее.
Если бы Марк появился на дороге, он бы его сразу заметил, — всю ночь просидел у дверной щели. Следил и за дорогой, и за опушкой леса. Но ждал, к сожалению, без особой надежды… Он до сих пор не может восстановить в памяти первых мгновений после того, как крикнул: «Бежим!» Как сам побежал — помнит. Зигзагами. Снег был глубокий, он падал, полз, но ползет ли сзади Марк — не слышал. Слышал только стрельбу.
К исходу ночи он почему-то был уверен, что Марка ранили. Именно ранили. А допросов не выдерживают и более сильные люди. Название деревни и фамилию братьев Марк знает. Неужели утром те двое полицейских поехали в деревню за Лозинскими? Хорошо, что их там нет.
Так он и до сих пор не знает — за кем полицейские ездили в деревню. Кузнец утром не удивился, что он один. Сказал только: «Человека положено ждать три дня». Отсюда напрашивался вывод, что искали его, то есть какого-то беглеца. Кузнец догадался об этом и предложил переждать тут еще два дня. Правда, теперь это предложение можно было истолковать и иначе: кузнец знал Лозинских, понял, зачем они понадобились ему, а связной мог прийти только через три дня.
Для большей безопасности устроил ему нечто вроде укрытия. Перетащил в его угол два плуга, лопаты, косы, мотыги, сверху набросил старые, отслужившие свой век меха. Подкатил вчерашнее колесо без обруча. Только после этого протянул завернутые в домотканую холщовую тряпочку два больших ломтя — каждый граммов по сто — хлеба, большую луковицу и бутылку воды. Работал весь день так, будто он тут один и никого за баррикадой в углу нет. Ни разу не оглянулся. Только на дверь иногда бросал взгляд.
Ночью, опять оставшись один, Виктор думал, как утром начать разговор, чтобы тоже не прямо, но все же выведать у кузнеца, есть ли в округе те, кого он ищет.
А начал, против собственного ожидания, с того, что по всей видимости его шурин уже не придет и это меняет его прежнее намерение пойти в Кельмине. Но кузнец явно не был склонен к разговору. Достал из сумки ту же, вчерашнюю, холщовую тряпочку, медленно развернул ее — там лежали такие же большие ломти хлеба. Два положил ему, два отнес на полку, себе. Повязал свой кожаный фартук. И только уже раздувая меха, будто вовсе не в связи с услышанным, сказал: «Послезавтра сюда придет человек забрать отремонтированный плуг. Поможете ему отнести».
Он правильно сделал, что не спросил, куда. Это не имело никакого смысла, — кузнец бы все равно не ответил. Еще мог обидеться, — ведь сам он ни единого вопроса не задал. Обычный способ проявления осторожности — знать как можно меньше и ничего не говорить определенно.
Да, осторожность теперь более чем необходима. И то, что этот человек, по-видимому, хозяин дома, вел его сюда с завязанными глазами, только подтверждает, что место это конспиративно.
Если удастся наладить связь с партизанами, имеет ли смысл и Яника с Алиной перевести в деревню, — меньше посторонних глаз?
Впрочем, лучше их не трогать. Здесь каждый новый человек заметен. Тем более ребенок. Да и нельзя столько раз менять условия. То гетто, то подвал, то приют. Если, как Феликс уверяет, Яник там, то уже, наверно, освоился. И Нойма рядом.
Хорошо, что он не поддался минутной слабости и не предложил Алине пойти вместе с ним. Когда
