Повседневная жизнь русского средневекового монастыря

молитвах Богу нашему, Господу Иисусу Христу и Пречистой Божьей Матери». На это хозяин кельи отвечал: «Бог, Который любит всех людей, научая и воспитывая их по своей воле, да помянет тебя и меня так, насколько посчитает полезным. Аминь».

Шесть лет работал преподобный Александр Ошевенский на братию и никак не мог решиться на постриг. Наконец, игумен вызвал его к себе и сказал: «Вижу, что душа твоя сильно возлюбила Бога. Но поторопись, брат, как бы не прельстил тебя враг рода человеческого». На это будущий преподобный ответил, что боится огорчить своих родителей. Игумен возразил ему словами из Евангелия, что Господь пришел на землю, чтобы принести не мир, а меч, дабы отделить людей духовных от материальных, верных от неверных. Алексий согласился с его доводами, и был назначен день пострига.

Постриг

Во время чтения часов перед литургией екклесиарх («начальник церкви») вводил в церковь брата, намеревающегося принять постриг. Брат три раза падал ниц перед Царскими вратами, кланялся игумену, который благословлял его. Потом екклесиарх отводил его на паперть около западных дверей церкви. Здесь новоначальный снимал с себя свою обычную одежду и стоял в одной рубашке без пояса, обуви и верхней одежды, что символизировало его отречение от мира и нищету перед лицом Бога. Как кающийся грешник, он стоял перед Раем и Небом, умоляя о входе в церковь, которая олицетворяет собой земное Небо (Иннокентий, архим. С. 206).

После малого Выхода с Евангелием во время пения антифонов все иноки монастыря выходили навстречу к церковным дверям. Постригаемый брат в одной рубашке, покрытый мантиями иноков, медленно двигался к Царским вратам. В алтаре, внутри Царских врат, в полном облачении стоял настоятель. Постригаемый брат своим видом символизировал евангельского блудного сына, который в чужой стране расточил данное ему от Отца богатство и во время голода нанялся на работу к немилостивому господину, кормившему его свиными рожками. Измученный голодом, он, наконец, вернулся к своему Отцу.

Когда постригаемого вели к настоятелю, олицетворявшему собой Господа, братский хор трижды пел тропарь Недели о блудном сыне: «Объятия Отча отверзти ми потщися, блудио мое иждих житие, на богатство неиждиваемое взираяй щедрот Твоих, Спасе, ныне обнищавшее мое да не презриши сердце. Тебе бо, Господи, умилением зову: согреших на небо и пред Тобою». С каждым повторением тропаря постригаемый трижды падал ниц во свидетельство решительности своего намерения и трижды вставал в знамение восстания от падения. Пение тропаря заканчивалось, и брат подходил к аналою, на котором лежало святое Евангелие и ножницы, игумен же выходил из алтаря и становился близ столпов иконостаса. Екклесиарх в это время раздавал братии свечи, возжжение которых, по толкованию святого Симеона Солунского, означало даруемую новому брату благодать, просвещение и радость духовную.

Встречая брата как бы в дверях отчего дома, игумен говорил ему краткое поучение, чтобы он нелицемерно и без притворства исповедал истинное покаяние. После этого игумен спрашивал брата: «Что прииде, брате, припадая ко святому жертвеннику и святой дружине сей?» Брат отвечал: «Желаю жития подвижнического, честный отче». Игумен снова спрашивал его: «Желаешь ли сподобиться ангельского образа и вчинену быти лику монашествующих?» — «Ей, Богу содействующу (Да, при помощи Божией. — Е.Р.), честный отче», — смиренно отвечал послушник. Игумен одобрял его благое намерение такими словами: «Воистину добро дело и блаженно избрал еси: но аще и совершиши е, добрая бо дела трудом стяжаваются и болезнию исправляются (Воистину доброе и благое дело ты избрал, но сможешь ли совершить его, ведь добрая дела трудом совершаются и в болезни совершенствуются. — Е.Р.)».

Не довольствуясь первым согласием послушника, игумен более подробно испытывал его:

— Вольною ли мыслию приступаешь к Богу, а не от нужды и насилия?

— Пребудешь ли в монастыре и постничестве даже до последнего издыхания?

— Сохранишь ли себя в девстве, и целомудрии, и благоговении, и в послушании к настоятелю и братии?

— Потерпишь ли всякую скорбь и тесноту жития монашеского, ради Царствия Небесного?

И на все вопросы будущий инок смиренно отвечал: «Ей, Богу содействующу, честный отче», давая тем самым монашеские обеты целомудрия, нестяжания, послушания, отречения от мира. После того как были произнесены обеты, начинался сам постриг, который совершал священник, а игумен был восприемником постригаемого. Удостоверившись в доброй воле постригающегося, священник произносил «оглашение малого ангельского образа», в котором объяснял образ новой совершенной (ангельской) жизни. В XV веке вслед за оглашением священник читал три молитвы, перед чтением второй постригаемый преклонял голову, и священник во время чтения держал над ней молитвослов. После молитв священник брал постригаемого за правую руку и вел к аналою, на котором лежало Святое Евангелие. Указывая на Евангелие, священник говорил ему: «Се Христос невидимо предстоит зде (здесь. — Е.Р.), блюди, кому обещаваешися (смотри, кому обещаешь. — Е.Р.)». Постригаемый целовал Евангелие, и священник приказывал ему подать ножницы. Послушник давал их игумену, а тот священнику. Священник постригал волосы нового инока крестообразно со словами: «Брат наш [Алексий] стрижет власы главы своея». С постригом волос изменялось имя. Послушник Алексий стал монахом Александром. При тихом пении всеми иноками «Господи помилуй» священник облачал нового инока в монашеские одежды, объясняя при этом их духовное значение. При облачении соблюдалась строгая последовательность. Сначала надевали свитку— «хитон вольной нищеты и нестяжания», затем параман — четырехугольный плат с вышитыми на нем буквами: I. С. X. Н. К. — «щит спасения». Параман крестообразно возлагался на плечи и грудь посредством четырех шнурков. Он знаменовал собой крест Господень, который монах принимал на свои плечи и никогда не снимал. Кроме того, стягивая свободную одежду, параман делал монаха способным исполнять любую работу.

Дальше монах покрывался мантией — «ризой спасения и броней правды». Мантия символизировала собой «строгость, благоговение и смирение монашеской жизни» (Святой Симеон Солунский. С. 245). «Для чего мы носим мантию, не имеющую рукавов? — говорил святой авва Дорофей. — Рукава суть подобия рук, а руки принимаются для обозначения действия. И так, когда приходит нам помысл сделать что-либо руками ветхого нашего человека (то есть человека, не очистившегося от греховных привычек. — Е.Р.), как например: украсть или ударить… то мы должны обратить внимание на одеяние наше и вспомнить, что не имеем рукавов, то есть не имеем рук» (Авва Дорофей. С. 30).

При ношении мантии инок должен был соблюдать особую осторожность: ни в коем случае не разрешалось садиться на мантию. В Кирилло-Белозерском монастыре монахи носили короткие и длинные мантии. Длинные были особо торжественной одеждой, в которую облачались на великие праздники: к утрене и вечерне на праздники Введения, Рождества Христова, Богоявления, Благовещения, Успения, в Вербное воскресенье и на память преподобного Кирилла Белозерского. На Пасху в длинных мантиях ходили всю неделю. Интересно, что в день Сретения братия приходили к службе в коротких мантиях, а готовясь к крестному ходу вокруг обители, переодевались в длинные (РНБ. Кир. — Бел. № 60/1137. Л. 119).

Затем инок перепоясывался кожаным поясом «в умерщвление тела» и обувался в сандалии «во уготовление благовествования мира». Монашеские сандалии служили духовной защитой иноку, чтобы он «не был уязвлен мысленными змиями в пяту помыслов», подобно мифологическому Ахиллесу, погибшему от укуса змеи в пятку (Святой Симеон Солунский. С. 245). Камилавка возлагалась священником отдельно после молитвы: «Господи, Боже наш, возведый раба Твоего [имя] в духовный Твой двор» со словами: «Брат наш [имя] приял обручение великаго ангельского образа и облекся во вся оружия, во имя Отца и Сына и Святаго Духа».

В XV веке в числе монашеской одежды стал упоминаться еще клобук. Как он выглядел тогда, можно понять по изображениям русских святых на иконах XV–XVI веков. В одном «старческом поучении» сказано, что монах, прежде чем надеть клобук, должен поцеловать его «в крыльца», то есть древний клобук имел нечто вроде ушей, как у шапки. Кроме того, идя в церковь, монах должен был закутаться в клобук, чтобы его лица почти не было видно. Судя по этим описаниям, древний монашеский клобук имел форму кукуля (капюшона).

Как носили клобук в древности, известно совершенно точно, опять же из наставлений старцев. Так