Нэнси ДЖОНС
Молли
Памяти моей дорогой матери Джин Оливии Джонс
От автора
На написание «Молли» меня вдохновил образ главной героини набоковской «Лолиты». Я чрезвычайно уважаю Набокова – и как писателя, и как специалиста-филолога – и потому-то надеюсь на то, что мое представление о Молли Лиддел отдает своего рода дань памяти самому Набокову и созданному им образу.
* * *
Помоги же мне, Пенеос! Открой землю, дабы она укрыла меня, или измени формы мои, которые и подвергают меня такой опасности!
Детскую дружбу ни с чем сравнить нельзя. Здесь всего поровну: интриг, неожиданных открытий, невинности, – и все это вместе помогает познавать друзей и окружающий мир. Правда, безопасность детской дружбы весьма иллюзорна, а чувство невинности – лишь подделка.
Моей лучшей подругой была Молли Лиддел. Когда ей исполнилось двенадцать, ее родители и оба ее брата уже умерли. Через пять лет – вскоре после побега от отчима, укравшего у Молли детство, – она сама умерла при родах. Ей не было еще и восемнадцати. Если бы она осталась жива, сегодня ей было бы шестьдесят пять...
Сколько раз с тех пор, как я узнала о ее смерти, мне приходилось задумываться о том, могла ли я спасти ее! Сколько раз я чувствовала, что, среди прочих измен, именно моя измена стала для нее роковой! И все эти секреты, которые я таила даже от своей матери, мое вынужденное участие во всех выходках Молли... Правда, ничего предосудительного в поведении Молли и в ее страсти к флирту я тогда не видела. Собственно говоря, я жила ими; я не знала, что они просто прикрывали ее нежелание что-либо делать.
Я и предположить не могла, что судьба Молли изменит мою собственную.
Сейчас я уже пожилая женщина. Но после всех прожитых лет Молли по-прежнему преследует меня. Когда я закрываю глаза по ночам, ее образ встает передо мной, и я вижу ее такой, какой она была в детстве – сияющие глаза, водопад волос, стремящихся вырваться из аккуратных кос и ласкающих ее влажный лоб, затылок и шею. Она как живая: в зеленых ботиночках, рубашка без рукавов соскальзывает с одного плеча, руки чуть протянуты вперед, одна обнаженная нога чуть выставлена вперед. Молли остановилась перед лужей – вода, преодолев узкие протоки между рядами кукурузы, натекла на грязную дорогу. Головка ее откинута назад, она смеется, и мне хочется дотронуться до нее, снова почувствовать тепло и влагу ее кожи.
Потом лицо Молли меняется. Щеки ее становятся впалыми и бледнеют, выступивший на висках пот свидетельствует о том, что она трудилась – долго и упорно. Рот ее остается приоткрытым, дыхание тяжелеет. Перед тем как уснуть, я еще успеваю увидеть, как ее глаза начинают шарить по пустым стенам комнаты, а потом опускаются на что-то тихое и неподвижное, что она прижимает к груди.
Утром, когда я выглядываю в окно, Молли появляется вновь, она бежит босиком по влажной траве. Ее плечи и лицо обращены на восток, она летит в прозрачном потоке, льющемся по равнинам, руки ее рвутся в небо, пальцы дрожат в солнечном свете; наконец она вскидывает одну ногу – и взмывает в золотистом сиянии, уносящем ее ввысь.
Я не могу вернуть Молли, не могу изменить и свою жизнь. Но я могу рассказать о ней – и о себе тоже. Может быть, если я вам расскажу все, что я знала о ней с самого детства, а также все то, что мне удалось узнать из ее дневников и писем, которые она оставила мне, вы увидите ее такой же, какой вижу я – хрупкое обещание, которое кажется очень даже выполнимым, но на самом деле иллюзорно, как стремящиеся на свободу волосы из ее кос, как смех, растворяющийся в ветре.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Как же возраст меняет взгляды! Я имею в виду вовсе не взгляд поверх очков для чтения, к помощи которых мне давно уже приходится прибегать, а тот свет, который освещает сегодня мои дни – это и бронзовый оттенок пшеницы, и яркая голубизна неба, сияющая и как бы подсвечивающая сам воздух до тех пор, пока я не преисполнюсь довольства и приятного ожидания. Молодые живут в уверенности, что аромат жизни заключен в них самих, а все остальное – то, что их окружает, – лишь шелуха. Я знаю, я когда-то тоже была молодой.
Взрослеть мне выпало в сороковые годы, и все вокруг казалось мягким и ласковым. Чарльстон был похож на все остальные городки среднего запада. Вязы и дубы бросали тень на спящие летние улицы; тишину нарушали только детские выкрики, звонки велосипедных колокольчиков – динь-динь! – и хлопки скакалок на боковых аллейках. Даже центр города, несмотря на веселый фонтанчик и театр Уилла Роджерса, нельзя было назвать приятным местом. Я любила заходить в офис моего отца-адвоката на Шестой улице, смотреть на полки, забитые книгами с золотистыми корешками, на крутящееся кожаное кресло отца, но я всегда ужасно скучала, когда приходилось заходить к бакалейщику или в магазин готового платья и ждать там, переступая с одной ноющей от усталости ноги на другую, пока моя мать выбирала мясо в «Пигги-Вигги» или воскресную шляпку с розами в магазине «Дресс уэлл» рядом с аптекой Вульфа.
Казалось, сама земля просит чего-то большего. Летом цикады тонули в листве, а листва, казалось, молила влажными зелеными губами об освобождении. Иной раз небо вдруг начинало хмуриться, покрывалось тяжелыми облаками, воздух искрился и трещал, а потом молния раздирала небеса на отдельные кусочки; стеной падал дождь, безудержный и упругий, губя пшеницу, кукурузу и сою, заглушая все, кроме грома – раскатистого, звонкого.
Зимой, когда солнце поднималось поздно и медленно, снег покрывал поля одеялом тишины, по улицам начинали гулять ветры – они пели холодные гимны, которые питали мою печаль.
Но было и еще кое-что. Боль Великой Депрессии и тень Гитлера опустились на город и его жителей – тогда мне казалось, что это одно и то же, – и я с ужасом думала о будущем, наполненном посещением церкви и курсов кройки и шитья, починкой одежды, глажкой, консервированием – всем тем, что заполняло жизнь многих знакомых мне женщин. Даже сплетни, которыми они обменивались, были жидкими и безвкусными, как те бульоны, которыми матери кормили нас в скудные годы, когда мы частенько сидели без мяса. Их никак нельзя было назвать питательными – они приводили к болезням и плоти, и духа.
