— Очень жалею, что не был знаком лично с вашим дедушкою.
На что он сказал:
— Не стоит благодарности.
Потом приняли блюда и поставили десерт. Но я, боясь опоздать к дилижансу, попросил позволение оставить стол, на что француз, сосед мой, отвечал очень учтиво, что он не находит с своей стороны никакого препятствия.
Тогда я, взвалив шинель на левую руку, а в правую взяв дорожный портфель с белою бумагою и разною собственноручною дрянью, отправился на почту. [137, с. 23–24.]
Один из лучших артистов 2-го класса, Максимов 1 и, вследствие усердного поклонения стеклянному богу, дошел до такой худобы, что поистине остались только кости да кожа, так что когда после смерти Каратыгина он затеял играть роль Гамлета, артисты смеялись и хором советовали ему взять лучше в той же пиесе роль тени.
В Красном Селе, где находился постоянный лагерь гвардии, устроили театр, на котором играли (нрзб.) петербургские артисты, а коли им жить там было негде, то и для них на случай приезда построили домики, кругом коих развели палисадники. Наследник, нынешний государь, проездом остановился у этих домиков; Самойлова, Петр Каратыгин, Максимов и другие артисты выбежали на улицу.
— Поздравляю с новосельем, — сказал наследник, — хорошо ли вам теперь?
— Прекрасно! — отвечала Самойлова. — Жаль только, что недостает тени.
— Как недостает? — перебил П. А. Каратыгин, — а Максимов? [63, л. 62–63.]
Театральные чиновники теперь тайком, а прежде открыто снабжали своих, знакомых креслами, ложами и всякими местами в театре бесплатно.
К Неваховичу беспрестанно ходил один проситель, искавший места в штате дирекции. Невахович, разумеется, обещал и, разумеется, не исполнил. Проситель был так настойчив, что Нев(ахович) стал от него прятаться. Не находя никогда дома, проситель забрался за кулисы и там поймал-таки Неваховича. Тот успел уже все перезабыть…
— Что вам угодно? — спросил Невахович второпях.
— Как что угодно? Места.
— Места? Эй, капельдинер, проведи их в места за креслами.
— Вы шутите, Александр Львович! Я человек семейный…
— Семейный? Ну так проведи их в ложу второго яруса… [63, л. 64.]
26 августа 1856 (года) проходил юбилей существования столичного русского театра. Вспомнили об этом в мае, а в июне объявили конкурс для сочинения приличной пиесы на этот случай. Разумеется, пиес доставлено слишком мало; пальму первенства получил (В. А.) Соллогуб. Встретясь с П. А. Каратыгиным, увенчанный автор упрекал его, зачем и он не написал чего для юбилея.
— Помилуйте! В один месяц! И не я один! Многие и пера в руки не брали. К тому же в такое время, когда в Пет(ербурге) разброд, кто в деревне, кто за границей! Да еще в такой короткий срок.
— Да отчего же другие успели и прислали.
— Недальние прислали, а прочие не могли. [63, л. 66.]
Петр Каратыгин вернулся из поездки в Москву. Знакомый, повстречавшись с ним, спросил:
— Ну что, П(етр) А(ндреевич), Москва?
— Грязь, братец, грязь! То есть не только на улицах, но и везде, везде — страшная грязь. Да и чего доброго ожидать, когда там и обер-полицмейстер-то — Лужин. [63, л. 67.]
Неваховичи происхождения восточного. Меньшой, Ералаш, не скрывал этого, говоря, что все великие люди современные — того же происхождения: Майербер, Мендельсон, Бартольди, Ротшильд, Эрнст, Рашель, Канкрин и прочие. Старший Невахович был чрезвычайно рассеян. Случилось ему обещать что-то Каратыгину, и так как он никогда не исполнял своих обещаний, то и на этот раз сделал то же…
При встрече с Каратыгиным он стал извиняться:
— Виноват, тысячу раз виноват. У меня такая плохая память… Я так рассеян…
— Как племя иудейское по лику земному… — докончил Каратыгин и ушел. [63, л. 81.]
Однажды актриса Азаревичева попросила инспектора драматической труппы, отставного полковника А. И. Храповицкого, ужасного чудака и формалиста, доложить директору, чтобы бенефис, назначенный ей на такое-то число, было отложен на несколько дней. Все дело было в двух словах, но Храповицкий важно отвечал ей, что он без бумаги не может ходатайствовать о ее просьбе.
— Ах, Александр Иванович, — сказала Азаревичева, — где мне писать бумаги? Я не умею.
— Ну, все равно, надобно соблюсти форму. Здесь же, на репетиции, вам ее напишет Семизатов (секретарь Храповицкого из молодых актеров).
Тут Храповицкий кликнул его, усадил и начал диктовать:
— Пиши… Его высокоблагородию… коллежскому… советнику… и… кавалеру… господину… инспектору… российской… драматической… труппы… от актрисы… Азаревичевой… — и пошел и пошел приказным слогом излагать ее просьбу к себе самому. Окончив диктовку, он велел Азаревичевой подписать; отдал просьбу ей, потом, по форме, велел подать себе, что Азаревичева и исполнила, едва удерживаясь от смеху… Храповицкий очень серьезно, вслух прочел свое диктование и отвечал:
— Знаете ли что? Его сиятельство никак не согласится на вашу просьбу, и я никак не могу напрасно его беспокоить. Советую вам лично его попросить, это другое дело!
И тут же разорвал только что поданную ему бумагу. Азаревичева глаза вытаращила:
— Что же за комедия? Вы бы мне сначала так и сказали, а то зачем же заставили меня подписывать бумагу?
— Сначала я не сообразил! — глубокомысленно отвечал он, — а вы, сударыня, — девица и потому не понимаете формы. [58, с. 192.]
Однажды в мастерскую к Брюллову приехало какое-то семейство и пожелало видеть ученика его Н. А. Рамазанова. Брюллов послал за ним. Когда он пришел, то Брюллов, обращаясь к посетителям, произнес:
— Рекомендую — пьяница.
Рамазанов, указывая на Брюллова, хладнокровно ответил:
— А это — мой профессор. [27, с. 630.]
В Петербург приезжала англичанка, известная портретистка. Спрашивали Брюллова, что он думает о ней.
— Талант есть, — сказал он, — но в портретах ее нет костей: все одно мясо. [29, с. 459.]
Брюллов говорил мне однажды о ком-то: «Он очень слезлив, но когда и плачет, то кажется, что из глаз слюнки текут». [29, с. 459.]
Об Асенковой он (М. С. Щепкин) не перестает жалеть, что ее сгубили мужские роли. Он, как и мы, ненавидит этот гермафродитизм. Один раз Асенкова спросила его, как он ее находит в «Полковнике старых времен»? Он отвечал ей вопросом: «Почему вы не спрашиваете меня, каковы вы были в такой-то роли молодой светской дамы?» — «Потому, что я знаю, что там нехороша». — «Следовательно, вы ждете похвалы: ну, так утешьтесь, вы в «Полковнике» были так хороши, что гадко было смотреть». [49, с. 9.]
Раз, помню, один простодушный господин распространился о счастии первобытных человеческих общин, которые жили мирно и безыскусственно, как велит мать-природа, не ведая ни наших радостей, ни наших страданий. Щепкин прервал философа следующим эпилогом: «Шел я как-то по двору, вижу, лежит в
