посещать какие-то курсы в университете того города, где стояла дивизия.
Он любил этого парня, но чувствовал, что Файф эмоционально неустойчив. Он задирист и обладает чрезмерным воображением, крайне эмоционален и не умеет управлять своими чувствами. Стейн не знал подробностей воспитания Файфа, но подозревал, что по какой-то причине тот явно взрослел медленнее обычного. В современной Америке подобных случаев много, не то что раньше, например во время Гражданской войны, когда двадцатилетние командовали полками, даже дивизиями. Впрочем, для практической работы в роте это не имело особого значения. Парень выполнял свои обязанности и, если не считать случайных вспышек гнева по отношению к Уэлшу (в чем никого нельзя было винить), держал язык за зубами. Но именно из-за этого Стейн считал, что не имеет права рекомендовать Файфа в офицерскую школу.
Еще в то время, когда министерство обороны проводило широкую кампанию по вербовке способных военнослужащих в офицерские школы, Стейн посоветовал нескольким сержантам, окончившим среднюю школу и более смышленым, чем другие, подать заявления. Почти всех приняли, и все, кроме двух, окончили школу офицерами. Однажды в ротной канцелярии в порыве воодушевления и какого-то неясного желания сделать добро Стейн посоветовал Файфу подать заявление в школу административной службы, а не в пехотную школу. Раздумывая о характере и качествах Файфа, он решил, что из того не выйдет хороший пехотный офицер. Но Файф сразу отклонил его предложение, и Стейн не настаивал. Однако ему было ясно, что Файф копирует своего героя Уэлша, который, когда бы с ним ни заговаривали об офицерской школе, только фыркал и смотрел так, словно услышал что-то препротивное. Позднее Стейн сделал вторую попытку, считая, что это пошло бы на пользу делу и самому Файфу.
На этот раз все получилось иначе, и Стейн до сих пор злился, вспоминая об этом. Когда Файфа спросили во второй раз, он заявил, что передумал и готов подать заявление, но не в школу административной службы. Если ему вообще предстоит стать офицером, сказал он с каким-то трагическим волнением, которое Стейн не совсем ясно понимал, то он хочет быть строевым пехотным офицером. Стейн не знал, что делать. Ему не хотелось прямо сказать Файфу, что, по его мнению, из него не выйдет хороший пехотный офицер. Стараясь сделать доброе дело, помочь Файфу, он попал в неловкое положение.
В конце концов Стейн помог Файфу написать заявление, завизировал его и направил по команде. Однако Стейн считал, что не имеет морального права молчать о своих сомнениях и в характеристике на Файфа честно изложил свое мнение о том, что из того не выйдет хороший пехотный офицер.
Заявление сразу вернулось обратно. К нему была приложена записка начальника отделения личного состава штаба полка, которая гласила: «К чему мне все эти дурацкие «за» и «против», Джим? Если ты считаешь, что из солдата не выйдет хороший офицер, на кой черт посылать мне его заявление? Я и без того не успеваю разбирать бумаги». Стейн рассердился. Если этот сукин сын, с которым он был хорошо знаком по попойкам в клубе, не знает, что каждый солдат имеет законное право подавать заявление, то он дурак, а если знает, то поступает недостойно. Стейн опять попал в такое положение, из которого не видел выхода. Он подшил заявление, ничего не сказав Файфу, и опять попытался уговорить его подать заявление в школу административной службы. Файф отказался. Он сказал, что предпочитает подождать, пока придет ответ на первое заявление, и этим опять рассердил Стейна.
Хуже всего было то, что Файф нашел свое заявление с характеристикой Стейна и запиской начальника отделения личного состава. За две недели до отправки они разбирали все бумаги. Файф, приводя в порядок личные папки Стейна, обнаружил заявление среди других бумаг. Стейн, сидя за письменным столом, протянул руку и схватил заявление, сказав, что это его личная бумага, и запер в ящик. Однако он был уверен, что Файф успел все увидеть, потому что тот посмотрел на него с очень странным выражением. При этом присутствовал Уэлш, как обычно, усмехаясь и все замечая. Файф ничего не сказал и продолжал работать, но лицо его по-прежнему выдавало какую-то сдерживаемую, трагическую взволнованность.
Файф так ничего и не сказал до сегодняшнего дня. Он никогда об этом не упоминал, но, разумеется, не требовалось большой проницательности, чтобы понять, что именно этот инцидент лежал в основе его сегодняшней вспышки. Солдатская точка зрения! Такая несправедливость приводила Стейна в ярость.
Теперь, однако, он был просто подавлен. Стараешься забыть, как тебя ненавидят солдаты, но всякий раз неприятно, когда напоминают об этом. А ведь завтра он поведет их в бой. Он почувствовал себя совсем не готовым к этому, особенно когда вспомнил, как плохо прошел сегодняшний марш. Случившееся испугало и потрясло его. Никто из офицеров и взводных сержантов не отстал — они понимали свою ответственность. Но, когда Стейн вспоминал здоровенных, крепких солдат, которые не выдержали трудностей марша и даже падали в обморок, его охватывали мрачные предчувствия и тревога за будущее. Если такой слабосильный, даже тщедушный человек, как он, смог продолжать идти, а эти парни не смогли, это говорило о плохой подготовке его роты, физической и моральной. Видит бог, он старался подготовить их как можно лучше. Боже правый, что же сделает с ними жара, усталость и напряженность боя! Он, конечно, ничего не сказал об этом, когда докладывал командиру батальона, а после доклада с удивлением обнаружил, что сорок пять процентов отставших — это фактически лучший показатель в батальоне. Но от этого ему легче не стало. Он принял довольно кислое поздравление командира батальона с усталой гримасой и отправился в обратный путь по темнеющей дороге, медленно и внимательно разглядывая высокие деревья и жирную листву кустарника джунглей.
Перед своей маленькой спальной палаткой при свете карманного фонарика Стейн ознакомил с задачей офицеров и взводных сержантов. При этом он чувствовал какое-то непонятное недомогание. Первый батальон в течение большей части утра будет в резерве. Во второй половине дня продвинется вперед и займет позиции на холмах, которые к тому времени должен захватить второй батальон. В отраженном свете фонаря, направленного на карту, Стейн изучал их лица. Уэлш, конечно, тоже был здесь, но писаря Файфа, которому полагалось быть под рукой на случай, если он понадобится Стейну, нигде не было видно. Вероятно, тому было стыдно.
Файф отсутствовал на инструктаже у Стейна, потому что пошел прогуляться в джунгли. Он не испытывал ничего похожего на стыд и не только не был смущен своей сегодняшней вспышкой, но, скорее, гордился ею. Он не думал, что окажется таким храбрым. Файф отправился в одиночку в джунгли, довольный и удивленный своей смелостью, но потом сделал открытие, что все это не имеет значения.
По сравнению с тем, что завтра в это время он вполне может быть убит, не имеет значения, был ли он сегодня смелым или не был. Все бессмысленно по сравнению с тем, что завтра он может быть убит. Жизнь бессмысленна. Смотрит ли он на это дерево или не смотрит, не имеет смысла. Это совершенно безразлично. Безразлично для этого дерева, безразлично для каждого солдата подразделения, безразлично для всех людей на свете. Кому какое дело? Небезразлично только ему, а когда он умрет, когда перестанет существовать, безразлично будет и для него. Еще важнее была та мысль, что жизнь не только стала бессмысленной, но все время была такой.
Эта неясная и трудная для понимания мысль то появлялась, то исчезала, задевая лишь краешек сознания. В те моменты, когда Файф понимал ее, у него появлялось чувство полной пустоты.
Скрытая где-то в самой глубине сознания, росла определенная уверенность, что завтра или в крайнем случае через несколько дней он будет мертв. Эта уверенность наполнила Файфа такой глубокой печалью, что он забыл про инструктаж и пошел один в джунгли посмотреть на все, что останется после того, как он перестанет существовать. Оставалось очень много. Файф рассматривал все, но ничто не менялось под его проницательным взглядом.
В сущности, безразлично, что он делает и вообще делает ли что-нибудь. Файф не верил в бога. Не верил и в то, что бога нет. Этот вопрос просто не интересовал его. Не верил и в то, что воюет за свободу, или демократию, или за достоинство человечества. Когда он пытался анализировать свои мысли, как сейчас, то мог найти только одну причину своего пребывания здесь: ему было стыдно, что его сочтут трусом, и он боялся попасть в тюрьму. В этом была правда. Почему в этом была правда, раз он уже доказал себе, что безразлично, что он делает и делает ли что-либо вообще, он сказать не мог. Но факт оставался фактом.
Выйдя из лагеря, Файф снял с плеча винтовку, потому что их предупреждали, что вблизи фронта к лагерю могли просочиться японцы. Он не замечал, чтобы что-нибудь где-нибудь двигалось, но, когда в джунглях сгустились сумерки, стал немного тревожиться. Файф знал, что эта местность завоевана только неделю назад, но, глядя на нее, можно было подумать, что он первый ступивший на нее человек. Однако на
