будто он слышит со стороны, как горячо прозвучали его слова…
— А кому это нравится? — перебил его подполковник. — Во всяком случае, уж не настоящему офицеру. Но он должен уметь при этом трезво смотреть на подобные вещи. А в определенной обстановке и сам идти на это. Даже приказывать, если требуется… — Стейн опять промолчал. — Во всяком случае, — продолжал Толл, — это мое право — принимать такие решения. И я его принял.
И снова Стейн, будто со стороны, наблюдал за собой, ожидая, как же он поступит. Сперва ему вроде бы захотелось попытаться объяснить подполковнику, почему он поступил именно так, а не иначе — ведь были этот долгий марш через джунгли, бросок на «туловище Слона», выход роты навстречу наступавшему батальону и ее успех, который оказал столь действенную помощь Толлу. И еще то, что вчерашний бой (Толл отлично знал об этом) был его первым в жизни боем — он впервые оказался под огнем, что сегодня все уже было иначе, он уже не так беспокоился, убьют кого-нибудь или нет. Скорее всего, Толл ожидал от него именно этих слов, вероятно, он даже хотел, чтобы Стейн высказал все это и тем самым дал бы ему хоть какое-то основание для пересмотра своего решения и возможности оставить его на прежней должности. А может быть, все вовсе и не так, и Толл даже не думал о том, чтобы оставить его в своем батальоне. Как бы то ни было, но Стейн промолчал. Потом он вдруг неловко (ему так показалось) ухмыльнулся и сказал:
— А ведь в какой-то степени, подполковник, все то, что вы говорите, даже похоже на маленький комплимент. Вы не находите?
Не ожидавший такого поворота, Толл даже поперхнулся и, вытаращив глаза, какое-то время сидел молча. Стейну тоже не хотелось добавлять что-нибудь к сказанному, и он молча стоял перед начальством. Тем более что, по правде сказать, он вовсе не был уверен в правоте своих слов, даже, пожалуй, точно знал, что это не так: он отлично понимал, как понимал это и Толл, что и само мнение о нем, и то, какими словами оно было сформулировано, никак нельзя отнести к разряду комплиментов.
— Я считаю, — наконец заговорил Толл, — что из всего этого не следует устраивать повод для лишних разговоров. У меня нет ни малейшего желания пачкать репутацию батальона. Во всяком случае, до тех пор, пока я им командую. Так что в вашей аттестации и личном деле мы все эти тонкости опустим. Тем более что ни о трусости, ни о профессиональной непригодности речь ведь не идет. Поэтому предлагаю вам подать рапорт на имя начальника военно-юридической службы в Вашингтоне с просьбой о переводе в его распоряжение. Скажем, по причине нездоровья. Рапорт ваш я поддержу. Вы ведь юрист по образованию, не так ли? Кстати, вы уже успели подхватить малярию?
— Нет, сэр.
— Ну, это и не важно. Организуем все, как надо. Тем более что подхватить эту гадость вы еще успеете. Кроме того, я представлю вас к «Серебряной звезде». И постараюсь, чтобы командование в этом нас поддержало.
У Стейна вдруг возникло непреодолимое желание оборвать его, отказаться от награды, и он уже сделал было движение рукой, но тут же передумал, и рука его безвольно повисла вдоль тела. На кой это черт, в конце концов? Какая разница? Что же касается Вашингтона, то Стейну он даже нравился. Так что чего уж там.
Движение руки не прошло незамеченным для Толла, но его лицо по-прежнему оставалось бесстрастным.
— Вы также получите и «Пурпурное сердце», — добавил он.
— Это за что же?
Подполковник молча оглядел его.
— Ну, хотя бы за ту большую ссадину, — сказал он неторопливо, каким-то бесцветным голосом, — которую вы ухитрились получить, когда прятались вчера за валунами. — Предвосхищая возможные возражения, он быстро поднял вверх руку. — А если вам и этого мало, то я вижу у вас еще и царапины на руках, хотя, правда, они плохо видны под грязью. — И он снова нагло уставился Стейну прямо в лицо.
Неожиданно капитану, неизвестно почему, захотелось заплакать. Может быть, потому, что он не мог долго ненавидеть, даже такого человека, как Толл. А уж если ты такого человека не можешь ненавидеть… Но он пересилил себя.
— Слушаюсь, сэр, — только и ответил он Толлу.
— Я думаю, что лучше всего вам отправиться прямо сейчас, вместе с первой группой раненых и пленных. — Голос подполковника был все таким же бесцветным. — Зачем вам здесь теперь болтаться? Чем скорее со всем этим покончим, тем лучше. И для вас, и для всех остальных.
— Слушаюсь, сэр. — Стейн отдал честь, повернулся кругом. Он снова увидел себя как бы со стороны — разбитого, униженного. Значит, поедем в Вашингтон. Нельзя сказать, чтобы он был против. Господи, что за город! Война сделала его самым оживленным, самым горластым, самым богатым, разросшимся словно на дрожжах, центром страны. А ведь ничего там, в этом городе, кроме бумаг, и не производят…
Группа солдат с несколькими носилками уже была готова двигаться вниз, туда, где их ожидали санитарные джипы, чтобы перебросить раненых еще дальше, в госпитали. Стейн не спеша зашагал в их сторону.
Какое-то время он упорно старался вглядываться только в короткий ближайший скат высоты 209. Ведь это там они вчера впервые вступили на территорию, которую занимал противник. А теперь здесь все тихо и спокойно, и никому не грозит опасность. Люди с боем прошли вдоль этого ската и сделали свое дело. А заодно и приобрели столь необходимый для них, прочно укрепляющий душу, боевой опыт. И как там ни крути, но во всем этом не было ничего иного, кроме самого обычного труда, самой обыденной и простой работы, которая ничем не отличается от того, что люди делают где-нибудь в большой юридической конторе, на промышленном предприятии, в какой-то корпорации. Или, скажем, в правительственном офисе. Ну, может быть, лишь иногда здесь немного опаснее. Если же подходить только с позиций искателей наград или любителей острых ощущений, так тут и разницы нет. Одно и то же.
Когда группа с носилками и ранеными была готова, Стейн двинулся вместе с ними, иногда помогая носильщикам, особенно на крутых участках. Интересно все же, что этот Толл в действительности думает о нем?
Новость распространилась с быстротой молнии. Хотя Толлу в самом деле не хотелось, чтобы люди болтали об этом, но уже буквально через четверть часа после ухода Стейна и его рота, и весь батальон знали о его смещении. В третьей роте это сообщение было встречено многими с явным неодобрением, но лишь одному временному сержанту Уитту пришла в голову мысль организовать делегацию протеста. Идея эта многим пришлась по душе, но сразу же возник вопрос: перед кем протестовать? Перед вновь назначенным ротным, этим надраенным до блеска Бэндом? Или перед самим Толлом? Ну, что касается Бэнда, то тут все было ясно — разговаривать с ним на такую тему все равно что самому себе в лицо плевать. Но и к Толлу идти — тоже мало толку. Этот просто прогонит их. В конце концов порешили на том, что все это яйца выеденного не стоит. Поворчали и успокоились. Все, но только не Уитт. «Пусть им всем наплевать, — с горечью решил он, — но я этого дела так не оставлю».
Сегодня у него уже была одна неприятность. Когда утром, проявив мудрость и сноровку, он ловко исчез из вида в момент встречи Толла со Стейном, то нашел себе укромное местечко немного пониже по скату и уселся там в высокой траве, чтобы немного передохнуть. Он чувствовал себя совершенно обессиленным, казалось, что не только тело, но даже душа внутри него ссохлась и заскорузла. Так он и сидел, тупо уставившись себе под ноги, когда Чарли Дейл, бывший младший повар, только что заявившийся вместе с Гэффом и остальными из группы добровольцев, разыскал его, чтобы посетовать на свою судьбу.
Приземистый, коренастый Дейл не спеша подошел к Уитту, стал перед ним, опираясь на винтовку, словно глыба, и пробасил:
— Я тут… вот… В общем, сказать хочу тебе, Уитт…
Мысли Уитта в это время были далеко-далеко отсюда, да и весь он сидел будто в полудреме.
— Сказать? — Он еле ворочал языком. — Чего там еще?
— Да вот чтобы ты, парень… больше не смел со мной так вот разговаривать… — В голосе Дейла вдруг зазвучали вроде бы начальственные нотки. — Я ведь это… не просто так… Это, парень, считай… тебе мой приказ…
— Че-его? — от неожиданно повелительной интонации Дейла Уитт, казалось, немного пришел в себя. — Чего это ты вдруг? Да и когда это я?
