пожали друг другу руки и немного поболтали о том, о сем, но главным образом о том, как Фред увидел Файфа (он не знал, как его зовут, и Стейн догадался лишь по описанию), когда его, раненного, везли в госпиталь. Стейну показалось, что разговор с Карром был какой-то сумбурный и напряженный, и все же Стейн был ему благодарен. Немного погодя под навесом появился капитан Джон Гэфф, он был уже здорово пьян, но для него подобное состояние было более чем привычным, так что никто из присутствующих не придал этому значения. Гэфф тоже подошел к Стейну, немного поболтал, главным образом о вчерашней операции по очистке территории от остатков противника и о том, как все там у них хорошо получилось. Он, как и Фред Карр, был явно не в своей тарелке и вскоре откланялся, отойдя к группе, в которой находился Толл. Стейн к этому времени держал в руке уже четвертую порцию виски, он расписался за выпивку (деньги, вырученные в клубе за спиртное, по решению командира полка шли в полковой офицерский фонд) и отправился восвояси. После этого вечера он просто стал покупать себе бутылку виски, и она постоянно стояла у него в палатке на тумбочке. Ему очень нравилось сидеть вот так в одиночестве в своей маленькой палатке, у которой были открыты обе боковые полы (только противомоскитная сетка свешивалась с боков), попивать потихоньку виски и наблюдать в потемках за всем, что происходит в кокосовой рощице. Он никогда, даже ночью, не задергивал фартук у входа в палатку и не опускал светомаскировочных клапанов на окнах, поэтому, когда налетали японские бомбардировщики, он спокойно продолжал сидеть в потемках, ничего не опасаясь и лишь слушая, как то тут, то там свистят падающие бомбы, не забывая при этом почаще прихлебывать из бутылки. Ему действительно не было страшно. Конечно, немаловажную роль тут играло и выпитое спиртное, хотя он ни разу за эти дни не напивался допьяна. Поэтому он постоянно держал запас виски в палатке. Бутылка стояла на тумбочке и теперь, когда к своему бывшему ротному явились его солдаты из госпиталя. Стейн сразу предложил им выпить, хотя и не преминул подумать, что всего лишь пару дней назад он ни за что не решился бы на подобный поступок, явно попахивавший панибратством и открытым нарушением дисциплины.
У него был только один стакан, так что гостям ничего не оставалось, как, пустив бутылку по кругу, пить из горлышка. Они пили с жадностью, и Стейн сразу приметил, что в этом госпитале спирт явно не использовался в качестве обезболивающего. Порывшись в багаже, он разыскал еще бутылку, которую собирался взять с собой в самолет, и отдал ее гостям.
Какое-то время они еще разговаривали, все разом и перебивая друг друга, но Стейна все время не покидало ощущение странной отчужденности, будто его уже не было здесь с ними…
Когда они ушли, он долго глядел им вслед, как они брели, держа бутылку в руках и спотыкаясь, по дороге через рощу, небритые, грязные, в рваном полевом обмундировании. И у каждого на этом фоне выделялось одно светлое пятно — забинтованная голова, рука или нога. Только у двоих ничего не белело — Сторму рану так и не забинтовали, а у Маккрона его беда сидела далеко внутри, и бинтов она не требовала. Потом Стейн снова вернулся в палатку и налил себе виски.
Да, по-видимому, ему так и не узнать правды. Может быть, это и к лучшему, а может быть, нет. Не исключено ведь, что в тот первый день дорога на правом фланге, по которой они потом прошли через лес, была полностью под контролем у японцев, и они сняли с нее заграждение лишь позже, может быть, ночью. Но даже если было так, разведка боем силами до взвода, как он тогда предлагал, вряд ли принесла бы пользу. Ведь один взвод, как там ни говори, никогда не смог бы пробиться так далеко, как они прошли ротой — до самого временного лагеря там, в роще. А посылать тогда всю роту было уже слишком поздно — день кончался, вот-вот должно было стемнеть. Конечно, прежде чем принимать решение на фронтальную атаку, следовало как можно тщательнее проверить правый фланг. Но этого варианта он тогда не предложил, да и Толл не подсказал. Так что же все-таки получается? Где истина? Да и есть ли она?
Однако не это беспокоило Стейна больше всего. Беда была в том, что он тогда, пожалуй, поторопился, отказавшись принять план Толла. Разве не проще было не отказываться, а потянуть время, выждать, пока станет ясно, чего добился Бек? Да, как ни крути, а главная закавыка была в другом. И вопрос сейчас можно ставить лишь в одной плоскости: действительно ли Стейн отказался выполнить приказ Толла потому, что не хотел напрасно рисковать людьми, переживал из-за больших потерь в роте, или же все дело было в нем лично, в том, что он боялся за себя, страшился того, что его могут убить? Конечно, никто напрямик таких предположений не выдвигал, даже намека на них не было. Но Стейн ничего этого не знал, и, сидя в потемках в своей одинокой палатке, прислушиваясь к вою падающих бомб, он снова и снова копался в своей памяти, перебирал обрывки воспоминаний тех ночей, но так и не мог отыскать в них нужного ответа. Не исключено и то, что тогда на него в какой-то мере подействовали оба фактора, но в таком случае, какой же из них был сильнее, какой в действительности продиктовал ему решение? Этого он сейчас не мог сказать. А раз не мог сказать сейчас, то уж и никогда не сможет, и тайна останется с ним навечно. Ничего не скажешь, интересная у него, видимо, будет теперь жизнь. Ему было абсолютно наплевать на то, что подумает по этому поводу его отец — отставной майор и ветеран первой мировой войны. Всем людям свойственно менять с годами свои взгляды, особенно взгляды на войну, в которой они участвовали. В обществе всегда живуч известный принцип: «Я поверю любой лжи твоей, если только ты моей поверишь». Такова история. И сейчас Стейну было совершенно ясно, что отец его тоже врал. Ну, если не совсем уж врал, то, во всяком случае, здорово присочинял. А вот он никогда не позволит себе такого. Конечно, трудно все наперед угадать, однако он надеялся, что поступит именно так.
Что же касается других, то до них ему не было никакого дела. Очень многим суждено пережить эту войну, гораздо большим, чем тем, кому судьба в ней погибнуть. Стейн был намерен непременно оказаться в числе первых. Вашингтон! Женщины! Жирный город времен военного бума. И он, офицер и ветеран, со всеми своими нашивками и ленточками медалей будет там вполне на своем месте. А могло быть гораздо хуже. Даже если слушок о его неприятностях здесь дойдет в конце концов и туда, это не так уж существенно. Ведь дело все настолько засекречено, так тщательно скрыто от посторонних глаз, что опасаться ему, в общем-то, нечего. До тех пор пока он сам не нарушит правил этой конспирации…
Кстати, Стейн был в курсе еще одного секрета, который состоял в том, что капитан Джонни Гэфф больше уже не пойдет в бой вместе со своим батальоном. Не выступит в новый поход, когда у батальона закончится законный отдых. Гэфф представлен к Почетной медали конгресса, и поэтому он стал слишком ценной личностью, чтобы ходить в атаку. Пробил это дело подполковник Толл, убедивший командира дивизии, и теперь подписанные им бумаги ушли прямиком в штаб вооруженных сил на тихоокеанском театре военных действий. Оттуда их переправят в Вашингтон, и через некоторое время должно состояться решение. Пока же Гэффа отправили на остров Эспирито-Санто, где он будет служить в качестве адъютанта командующего. Стейн был уверен, что со временем непременно встретит его в Вашингтоне, скорее всего, на торжественном митинге или собрании по поводу продажи облигаций военного займа. Может, еще и рюмочку пропустить вместе доведется. Кстати, говорят, что слова Гэффа о том, что, мол, настало время отличить мужчин от мальчишек и отделить баранов от козлищ, полностью приведены в тексте представления.
Размышляя обо всем этом, Стейн неожиданно вспомнил, как во время визита к нему раненых солдат из третьей роты он случайно перехватил взгляд все время молчавшего Сторма и сразу же понял, что тот знает его секрет, и не только знает, но и полностью согласен с ним, — о том, что погибших на этой войне будет меньше, чем оставшихся в живых, и поэтому нет никакого смысла зря подставлять голову под пули и лезть в число несчастливого меньшинства. Конечно, никто из них не осмелился бы сказать это вслух, даже с глазу на глаз, тем не менее они знали это и были уверены в своей правоте. Стейн допил, что было в стакане, но не поднялся со стула, а продолжал сидеть в темноте, ожидая приближающегося утра и с ним отлета с острова. В наступившей прохладе он вдруг почувствовал признаки озноба и другие симптомы начинавшегося приступа малярии, однако не стал принимать лекарство, а просто сидел на стуле и тихо ухмылялся своим мыслям…
Что касается семерки визитеров, возвращавшихся назад в госпиталь в самом прекрасном расположении духа, да еще и с бутылкой виски в руках, то ей все же пришлось немного поволноваться. Причиной этого был припадок, случившийся вдруг с Маккроном. Еще когда они вышли из палатки Стейна, он как-то странно замкнулся, замолчал, и это был верный признак, что скоро его непременно прихватит. Однако никто не придал этому особого значения, тем более что все они немножко выпили и чувствовали себя просто великолепно. Их всех будто током ударило, когда Маккрон вдруг ни с того ни с сего грохнулся во весь рост оземь, растянулся прямо в грязи у обочины дороги и тут же принялся весь корчиться и извиваться, биться и кусать себе руки, да еще и выть прямо по-звериному. Глаза у него вылезли из орбит, тело же продолжало содрогаться в страшных конвульсиях. Они бросились к нему, попытались удержать, помочь
