существо через нее, чтобы набрать ту чудовищную силу, которая ему понадобится. Его отец сказал, что Морил разделен на две половинки. И еще он сказал, что когда сын соберется в единое целое, то невозможно даже предсказать, на что он будет способен. Наверное, он имел в виду то, каким неисправимо мечтательным бывал Морил — но временами становился невероятно настороженным и приметливым, как сейчас. Но, как заметил Киалан, часто одно не мешало другому, если только он не прятался от действительности в свои грезы. Морил решил, что, наверное, дело все-таки не в этом.
Но было и другое, в чем он делился на две половинки. Его мать была аристократка-южанка, а отец — борец за свободу и менестрель с Севера. И, как сказал Дагнер, это действительно составляло странную смесь. Тут были холод и жар, запреты и свобода, скрытность и откровенность одновременно. Вот только смесь — это еще не весь Морил. Он мало что унаследовал от своих предков с Юга. Определенно ему не была свойственна та бесчувственная деспотичность, которая делала его дальнего родственника Толиана таким отвратительным. Однако холодная жестокость графа неким ужасным образом напомнила Морилу Линайну. Мать никогда не теряла головы, и Морил — тоже. Он был уверен в том, что, если бы Брид не вмешалась, он смог бы убедить Толиана, что никто из них Киалана в глаза не видел, как это смогла бы сделать и Линайна. Другой особенностью южан была верность раз данному слову. Именно такое твердое правило заставило Линайну следовать за Кленненом, хотя она ненавидела жизнь в повозке и была не согласна с борьбой за свободу. И Морил понял, что похожая верность тянула его в путь — только в его случае это была верность Северу.
После этого началось нечто очень неприятное, что Морил не смог бы выдержать, если бы не испытывал столь настоятельную потребность прибегнуть к помощи квиддеры. Ему пришлось признать, что он бросил мать. Он уехал и оставил ее, когда она пыталась сделать так, чтобы они были счастливы. Он надеялся, что не сделал ее несчастной. Только сейчас он понял: встреча с Толианом в Маркинде стала для него всего лишь предлогом, который он давно искал, чтобы отправиться на Север. И уехав вот так, он попытался отказаться от той части своей души, которая принадлежала Югу.
А потом Морил попытался понять, что он унаследовал от Кленнена. Одни только боги знают, что за странная кровь текла в жилах менестрелей. Они все умели петь и играть. Они видели больше, чем другие люди, а некоторых из них посещали видения. Но Морил знал, что от самого Кленнена он получил свободолюбие и тягу к Северу. Остальное было наследием всех странствующих музыкантов.
Самым непонятным было то, что эти две половинки составили трех совершенно разных людей: Брид, Дагнера и Морила. У Брид была резкость Линайны, отчасти ее ловкость, и она унаследовала любовь Кленнена к игре на публике, не получив его дарований (хотя и считала, что их имеет). Дагнер был гораздо более талантлив, но он унаследовал сдержанность Линайны, и даже в большей степени. На самом деле в отъезде Дагнера на Север ради завершения дел Кленнена было нечто очень похожее на Линайну: ведь он понимал, что не имеет для этого нужных качеств. И никто из них не унаследовал размаха Кленнена. И почему Кленнен не сказал Брид или Дагнеру, что они состоят из двух половинок?
Морил неожиданно увидел, что зашел в тупик. Он понял, что ему надо попытаться добраться до силы квиддеры каким-то другим путем. Ему это необходимо. Только что прибыл уже третий отряд рекрутов. Долина наполнялась солдатами, а на Севере ничего об этом не знали. И граф Ханнартский не решится действовать из-за того, что его сын в плену. Кроме того, Морил понимал, что Толиан очень опасен лично для Киалана. Толиан несколько раз проходил мимо них и каждый раз смотрел на обвисшее тело Киалана так, словно предпочел бы, чтобы паренек пришел в чувство и начал корчиться от боли.
Морил подумал о самой квиддере. Хотя Осфамерон мог воздействовать ею на неживые предметы, Морил, похоже, был способен влиять только на людей. В чем-то это было правильно, соответствовало законам музыки. Ты играешь, люди слушают, и музыка на них действует. Тогда что именно нужно вложить в исполнение, чтобы призвать силу?
Морил этого не знал. Он только смутно догадывался, что именно он сделал, лишив Киалана чувств. «Хорошо, решил он. — Чего же не делал мой отец, раз смог воспользоваться этой силой всего один раз?» И он стал думать о Кленнене, каким он его знал изо дня в день: большом, жизнерадостном, разговорчивом… И заставившем Киалана помирать со скуки, повторив ему три раза одну и ту же историю. Морил подумал о том, как отец был Вестником: совершенно открыто, наслаждаясь тем, что обманывает окружающих исключительно благодаря тому, что действует на людях, на виду у всех. Киалан был совершенно уверен в том, что именно это доставляло Кленнену самое большое удовольствие. А потом Морил подумал о том, как часто Кленнен говорил: «Запомни это», словно надеялся, что один из них когда-нибудь запишет все его высказывания. Может быть, Брид это и сделает, решил Морил, едва заметно улыбнувшись. А потом он вспомнил одно высказывание Кленнена — в тот день, когда они встретили Киалана. Кленнен сказал, что повозка — как жизнь. «Ты можешь гадать о том, что происходит внутри, но главное — как она выглядит и какое мы даем представление». Позже Кленнен попросил Дагнера повторить эти слова, и Дагнер ошибся, сказан: «Что-то насчет того, что жизнь это всего лишь представление».
И тут Морил подумал, что дело именно в этом. Кленнен был одним сплошным представлением. Многослойным Представлением. Он был лучшим менестрелем в Дейлмарке и воспользовался этим, чтобы играть роль Вестника, и он был Вестником, потому что воспользовался своей искренней любовью к свободе, чтобы играть роль странствующего менестреля туда и обратно, снаружи и внутри Кленнен давал представление даже для своей собственной семьи. Вся его жизнь говорила: «Посмотрите на меня!» Он понимал, что он — актер, и использовал это понимание, как Брид в Нитдэйле использовала свое настоящее горе, чтобы представление получилось лучше. Но Кленнен не мог пользоваться квиддерой. Она отказывалась говорить: «Посмотрите на меня!» Она действовала не так.
Но если не говорить: «Посмотрите на меня!» — то что следует говорить? Морил почувствовал, что движется по верному пути, и воспряну духом. Он стал думать о Дагнере. Киалан назвал игру Дагнера «совсем другим представлением». Морил почувствовал к Киалану теплую благодарность. Киалан обратил его внимание на важные вещи. И уже только за это его следовало спасти и вернуть на добросердечный, самоуверенный, прямолинейный Север, где он будет как дома.
Но Дагнер… Дагнер был стеснительный. Он никогда не говорил: «Посмотрите на меня!» — потому что смущался, когда люди на него смотрели. Вместо этого он немного приоткрывал людям свои мысли — через песни. «Смотрите, — словно говорил он. — Извините. Вот что я думаю. Надеюсь, вам это понравится». И людям это нравилось. Не так, как им нравился Кленнен, а так, словно им сказали нечто новое.
Морил понимал, что не способен — по крайней мере пока — создать нечто новое, как не способен использовать свои подлинные чувства на благо представления, как Брид. Тогда оставались старинные песни — специальность Морила. Это ему поможет? Да, поможет — опять-таки благодаря Киалану. Только этим утром Киалан спел ту песню Адона… А может быть, она была написана именно об этой квиддере? «Безграничная истина! — подумал Морил с нарастающим ликованием. — Не привязанная к месту, изменяющая пространство. Такова квиддера, когда призывают ее силу».
Значит, он все понял. Ты играешь. Но ты не говоришь при этом: «Посмотрите на меня!» Нельзя говорить и как Дагнер: «Вот что я думаю». Если бы скромная манера Дагнера была правильной, Кленнен бы отдал квиддеру ему. Нет. Надо стоять во весь рост и говорить открыто. «Это истина, — должен говорить ты. — ЭТО ИСТИНА. И хотя, может быть, я не очень хорошо ее передаю, но все равно это так». И делать это было ужасающе трудно.
Морил немного поморгал, собираясь с духом. Четвертый отряд рекрутов брел по долине, а Толиан снова направлялся обратно. С ним шли те дружинники, которые были при нем у озера. И у всех был такой же неприятно-решительный вид. Когда они дошли до Киалана, Толиан ткнул его носком сапога. Киалан безвольно дернулся.
— Приведите его в себя, — приказал он. — Он должен написать письмо.
А потом он посмотрел на Брид и Морила, и глаза у него были как у совы, попавшей ночью в полосу яркого света. Они поняли, что он не имеет намерения отправлять их обратно в Маркинд.
— Морил, — смиренно спросила Брид, — ты не мог бы что-нибудь сделать?
Морил с трудом встал на ноги, следя за тем, чтобы не ударить квиддеру.
— Попытаюсь, — ответил он и заиграл.
Он начал с короткой последовательности аккордов, которые повторялись снова и снова. Ему пришлось начать медленно, пока он искал мысль, на которую откликнулась бы квиддера. Он очень боялся, что Толиан поймет, что он пытается сделать, и помешает ему, но хотя окружавшие Киалана дружинники раздраженно
