«Вот послушайте, что здесь написано: «Не только гения и каких-нибудь качеств, особенных не нужно хорошему полководцу, но, напротив, ему нужно отсутствие самых лучших высших человеческих качеств — любви, поэзии, нежности, пытливого философского сомнения…»
Никого не удивило, что он так легко нашел эту цитату. И прежде Петров вот так сажал в лужу собеседников неожиданными вопросами. Однажды поставил на место какого-то самоуверенного корреспондента, спросив у него, как звали Татьяну Ларину по-отчеству? В другой раз вот так же, за чаем, спросил об Эпаминонде. И когда ему никто толком не ответил, сам рассказал об этом древнегреческом полководце — создателе основного тактического принципа сосредоточения ударных группировок на главном направлении, а заодно повел разговор о полезности для военного человека знаний военной истории.
А вчера разговора не получилось, хоть вначале и заговорили все разом:
«Так это когда было сказано?!»
«Так ведь Толстой кого имел в виду?!»
«Вот и подумайте на досуге, кого он имел в виду и почему», — сказал Петров. — Впрочем, досуга я вам обещать не могу. Будем готовиться к наступлению.
И встал, ушел в свою «каюту». И оживившийся было разговор за столом сразу погас. Люди торопливо допивали свой чай и уходили один за другим, молчаливые, вроде бы, пристыженные: дел невпроворот, а они тратят время на праздные разговоры.
И Крылов в ту минуту почувствовал себя неловко. «Надо думать о деле, только о деле», — сказал он себе. Но мысли человеческие — что полая вода: как ни огораживай дамбами целеустремленности, все равно просачиваются, отвлекают внимание от самого главного.
«А может и хорошо, что отвлекают? — подумал Крылов. — Отвлекаться, значит, отдыхать…»
И он уж не сдерживал себя, вспоминая странную фразу писателя. И думал о командарме, никак не укладывающемся в прокрустово ложе, обрисованное Толстым. Любит и знает поэзию и вообще искусство, талантливый художник… Но гражданская война распорядилась его судьбой по-своему, и стал он кадровым военным…
Так за раздумьями и не заметил Крылов дороги. Опомнился уже, когда машина, обогнув Северную бухту, заскользила по склону к домику Потапова, где располагался КП 79-й бригады. Небо заметно посветлело, но самолетов противника все не было ни одного, видно хватало им дела под Керчью.
Командир КП 79-й полковник Потапов встретил начальника штаба армии на узкой тропе, ведущей от дороги к дому. Выглядел он все таким же аккуратным в своей морской форме, но за две недели, пока Крылов не видел его, что-то изменилось в комбриге, — осунулся, потемнел лицом да левая рука, плохо двигавшаяся после ранения под Одессой, вроде бы, совсем обвисла, казалась безжизненной.
«Устал комбриг. Да и как не устать?» — подумал Крылов. И вспомнил недавнюю сводку о численности войск. Чуть больше двух недель прошло, как бригада прибыла в Севастополь в составе 4 тысяч человек, а теперь в ней не насчитывалось и одной тысячи.
— Нет, нет, — сказал Крылов, когда Потапов собрался идти с ним на передний край. — У вас своих дел хватает. А сопровождающие у меня есть, — он кивнул на Кохарова. Осмотрюсь, потом уж поговорим…
Передовые окопы, по которым шел Крылов, не понравились ему: мелковаты, кое-где без ходов сообщения, и порой приходилось от траншей одной роты до другой перебегать по открытой местности. Командиры, которым он говорил об этом, как обычно, жаловались на твердый грунт, ссылались на то, что людей осталось мало и они устали, что впереди, скорей всего, наступательные бои, а не оборонительные, и глубокие окопы, вроде как, ни к чему. Крылов сердито отчитывал командиров, говоривших это, а сам все думал о том, что надо бы, если позволит время, послать отсюда группу командиров в бригаду Жидилова, пускай посмотрят, какие там окопы, пускай поговорят по-своему, по-флотски. И стыки между батальонами оказались тут не слишком надежные. Но с этим было проще: Крылов требовал тут же теснее сомкнуться подразделениям смежных батальонов и не уходил, наблюдал, как это делается.
Особенно обеспокоил его правый фланг бригады, где был стык с соседней 25-й Чапаевской дивизией. Некоторые лощинки тут не просматривались и не простреливались ни с той, ни с другой стороны. Прознай про них немцы, ударь небольшими силами, и пришлось бы потом в штабе ломать голову, как и почему противник прорвался. Знал Крылов каждый окоп, каждую выемку на переднем крае, но знал по штабным картам и схемам. Но если там дуги, обозначающие соседние подразделения, лежали плотно, то здесь бывало и по-другому. Вот зачем ему, штабному затворнику, полезно время от времени пройтись по переднему краю собственными ногами. Чтобы потом, в тишине штаба, точнее представлять себе обстановку.
Заметок в блокноте набралось достаточно, и он потом их со всей строгостью выложил полковнику Потапову. Потапов молчал, только все более мрачнел лицом.
Я им про оборону, а они мне про наступление, — говорил Крылов о командирах, которых укорял на переднем крае. — Начальник штаба армии не знает, каким оно будет, наступление, а они знают. Похвально, конечно, что рвутся вперед, но лучше идти вперед, имея за спиной крепкие позиции, нежели не знать, за что зацепиться, если вдруг придется пятиться, отбивая контратаки.
А Потапов все отмалчивался, и Крылов понимал — почему. Комбриг был человеком действия и ему, наверняка, тоже не по душе глухая оборона. Но пока что всем приходится закапываться в землю, организовывать взаимодействие огнем и войсками, минировать передний край, делать все так, будто век сидеть в обороне. Крылов не сомневался в Потапове: сейчас отмолчится, а потом сделает все, как надо. И он, пообедав в бригаде, со спокойным сердцем поехал к чапаевцам, где предстояло так же обойти по окопам весь передний край.
Небо все больше прояснялось, но самолетов по-прежнему не было видно ни одного, только разрывы одиноких снарядов время от времени тормошили относительную тишину фронта: немцы вели беспокоящий огонь по площадям. Миновав неглубокую лощину, машина перемахнула взгорок, откуда хорошо просматривался Камышловский овраг. Проглянувшее солнце высвечивало дали так рельефно, что захотелось остановиться и хорошенько разглядеть то, что из окопов не больно-то было видно. Но машина нырнула в очередную лощину, со склонами, сплошь заросшими дубняком и кустарником.
Останови, — сказал Крылов, тронув шофера за рукав. Торопливо выбрался из машины и пошел в заросли.
До вершины этой небольшой высотки недалеко, дубки здесь стояли редко, а кустов и вовсе не было, будто они боялись вылезать на самую макушку. Внизу виднелась пестрая «эмка», съехавшая с дороги, уткнувшаяся капотом в кустарник. А с другой стороны, как на ладони, открывался весь Камышловский овраг — живописная долина с резко обозначенными склонами. Вечернее солнце, пробивавшееся в разрывы туч, ярко освещало восточную сторону, занятую немцами. Так ярко и так широко Крылов никогда не видел этих мест и теперь стоял, прижавшись к изогнутому стволу дубка, смотрел, запоминал.
Далеко сзади рванула тяжелая мина, но Крылов только присел, — взрыв был неопасен. И Кохаров с моряком-командиром из штаба 79-й, сопровождавший их по расположению бригады, тоже не двинулись с места. Вторая мина взорвалась так же далеко, но с другой стороны, что заставило обеспокоиться: это могло быть случайностью, но могло быть и классической вилкой. Крылов последний раз окинул взглядом панораму переднего края, решив, что пора уходить. И тут совсем близко рванула еще одна мина. Сзади толкнуло горячим ветром, сильно ударило чем-то по спине, по левой лопатке, едва не сбив с ног. Но он устоял, обернулся. Кохаров неподвижно лежал на земле. И моряк тоже лежал, но все пытался подняться, опираясь на подламывающиеся руки.
И тут откуда-то прибежали несколько бойцов. То не было никого, а то — вот они. Видно были близко, да не показывались, наблюдали за командирами, безбоязненно разгуливающими на виду у немцев.
Несите раненых к машине, — приказал Крылов. — Там внизу «эмка» стоит. Скажите водителю, чтобы вез прямо в медсанбат, меня не ждал.
И сам пошел вниз по склону, чувствуя неожиданную слабость в ногах. Боли никакой не было, но все вокруг словно бы изменилось вдруг, то ли солнце заходило, то ли туман опускался. «Контузило меня что ли?» — подумал как-то отчужденно, будто не о себе.
Продираясь через кустарник, услышал чей-то голос:
— А старший лейтенант-то мертвый.
