его. Значит, чем сильней противник, тем лучше?!
Ничего нового для себя не придумал генерал Петров, все это он знал и раньше. Но раньше не было мыслей о смерти. Теперь он знал: выстоять до конца едва ли удастся. Значит, надо стоять до последнего. И этим выполнить задачу, поставленную перед Севастопольским оборонительным районом Ставкой, партией, народом, самой историей. — Погибнуть, чтобы жила страна…
«Предвидеть, предугадать, предвосхитить — вот главное для полководца. Одной твердостью, которая чаще всего — сестра каприза, сражения не выигрываются. Нужно быть твердым в осуществлении принятого решения, нужно. Но умение предвидеть — все-таки главное…» Так думал Петров, стоя над картой СОРа. Снова думал о смерти и одергивал себя: «Рано думать об этом, рано!» Он понимал: Севастополю не выдержать долгого штурма с его большими потерями и ежедневным непомерным расходом боеприпасов. Но можно попытаться убедить Манштейна, что Севастополь ему не взять, что в кровавой мельнице боев только будут множиться и без того огромные потери немецкой армии. Сделать это можно, лишь проявив активность.
Наметившийся опасный выступ прорыва на Мекензиевых горах необходимо срезать двумя сходящимися ударами — с юго-востока силами 25-й Чапаевской дивизии и с юго-запада…
Петров задумался, какими силами ударить с юго-запада? Был только один выход — снять часть войск с южных секторов, где враг наступал не так упорно, как на Мекензиевых горах. Ночью перебросить через Северную бухту, скажем, тысячу человек, вывести в район сосредоточения и на рассвете ударить. Всю артиллерию в помощь, всю авиацию и — может получиться. И останутся немцы после четырех суток тяжелейших боев на исходных позициях. И задумается Манштейн…
Впрочем, он уже задумался. В последнем донесении, копию которого каким-то образом добыли флотские разведчики, говорится: «Первые дни наступления показывают, что под таким адским артиллерийским огнем наступление вести дальше невозможно». При нашем-то голоде на боеприпасы — «адский огонь». А если бы снарядов вдоволь?!
От мыслей этих стало легче на душе, и вечером, как обычно отправляясь на флотский командный пункт к адмиралу Октябрьскому, он все думал об этой засветившейся надежде, мысленно формулируя свои мысли в жесткие строки боевого приказа.
V
Судьбой своей Иван Зародов был доволен. Била его, била война, а вот не добила. Не иначе, Нина молилась за него — радость нечаянная, встреченная на военной дороге. Все время она была с ним и в нем. Стоило вспомнить, как сразу легче становилось и веселей. Он так и сказал однажды своему второму номеру краснофлотцу Коркину: «Мне что, у меня есть Нина!»
И то, что пробился-таки опять в Севастополь, отлежавшись на кавказских курортах, Зародов относил на счет все того же своего военного везения. А под конец так подфартило, что и не мечтал: попал служить в морскую бригаду, где все было знакомым и родным, где не стояли на посту, а только на вахте, и сидели в землянках не на пустых снарядных ящиках, а на благородных банках, и над головой был не потолок, а подволок, и под ногами привычная палуба… Иной терминологии моряки не признавали, все у них было, как на корабле. Окопы копать понемногу привыкли, стала эта кротовья работа чем-то вроде большой приборки по субботнему расписанию. Только и разницы, что делать ее приходилось каждый день. И к невидной защитного цвета одежонке пехотной привыкли, тем более что невидная-то она была не только в смысле фасона, но и смысле самом прямом — ляжешь меж двух камней, и пропал для противника. А вот когда во имя единообразия формы одежды начали отбирать у них тельняшки да бескозырки, тут все на дыбы. Какой же моряк без тельняшки да бескозырки! Это все равно, что душу вынуть. Отбились от пехотных интендантов, отстояли свои тельняшки да бескозырки. Правда, последние приходилось носить в вещмешках, ну да все равно при себе…
В первые дни, как попер немец по июньской жаре, молотили его без счету. Бомбы да снаряды, что посыпались, как горох из решета, пулеметчиков миновали. А этой ночью подняли батальон по тревоге, и пришлось оставить такой надежный, такой обжитый окоп.
Полночи шагали по пыльным дорогам, взбирались на крутизну Федюхиных высот, Сапун-горы и каких-то оврагов, оказавшихся на пути, топали по каменистым горбам, откуда уже можно было разглядеть взблескивавшее под луной море. Направлялись, — теперь это каждый видел, — к мелькающим во тьме огням горящего Севастополя. По извилистому дну балки неожиданно вышли к рукаву Южной бухты, и Зародов с облегчением выпрямился, свалив с плеч тяжелый станок пулемета. Ему, как первому номеру, полагалось бы нести ствол, который полегче, да сам видел, на таком переходе его хилый Коркин под 40- килограммовым станком совсем бы сдох. Ну а он, Зародов, ничего, выдюжил. Зашумело по рядам:
— Глянь, Царская пристань! На ту сторону нас, на Северную!
— Были в огне, а теперь, значит, в полымя…
В другое время нашелся бы кто-нибудь, придумал словечко позаковыристей насчет того, что не впервой морякам затыкать всякие разные дырки. Но никто не шутковал, каждый понимал: предстоит нешуточное.
О Северной стороне все были наслышаны в последние дни. И во втором секторе, где до вчерашнего стояли их батальоны 7-й морской бригады, немец жал, людей не жалеючи, но то, что творилось в четвертом, на Северной, говорили и представить невозможно. Там, будто бы, и фронт не устоял, и все свои танки да пушки немец попер туда. И вот, стало быть, надо теперь сделать так, чтобы попер он оттуда…
Приткнувшись к пристани, стояла большая баржа, на нее все быстренько погрузились вместе со своим боевым имуществом, и чихающий катерок потащил баржу по стальной в раннем рассвете глади Южной бухты. Когда выбрались на просторы Северной, малость качнуло. Но не расшевелила душу родная качка: хлебнувшие окопного опыта, люди ловили минуты, оглядывали себя, оружие, а некоторые спали. Понимали славяне: может, всего отдыха на ближайшие дни будет только этот, пока буксир тащится через бухты.
Высадились на Инженерной пристани и с ходу, пока немцы не расчухались, рванули по изрытым бомбами дорогам на север. Через час остановились в глубокой лощине и повалились в сон, не обращая внимания на грохочущий неподалеку фронт.
Зародов уснуть не смог. Лежал под кустом и думал о своей Нине, которая ни за что не хотела эвакуироваться. Хотя было ей, — он точно высчитал, — без малого восемь месяцев. Еще немного и родит. У кого-то за это время прибавились ордена-медали, а ему скоро присвоят самое что ни на есть высокое звание — отец. И значит, будет у него сын, непременно сын, это он окончательно решил. И пойдут они после войны на рыбалку…
Иван даже привстал от этой своей мысли, огляделся. Вся лощина была забита братвой, кто лежал и дрых, торопился, а кто, как он, маялся. А по самому дну лощины быстро шел в сопровождении группы командиров полковник Жидилов, так шел, что Иван сразу понял: всё, кончен бал, скоро подъем. Жидилов Ивану нравился, вот с кем хотелось бы посидеть да поговорить по душам. Говорил Жидилов коротко, но решительно, без рассусоливания, но и без крика. Ни разу не слыхал Иван, чтобы командир бригады на кого-нибудь когда-нибудь накричал. По виду крепкий мужик, — силенкой бог не обидел, — а, сказывают, любит цветочки и стихи, будто бы, сочиняет. О своих делах в самый раз поговорить бы Ивану и с комиссаром бригады Ехлаковым. Напомнить бы первую встречу в горах, когда прорывались к Севастополю, и он израненный валялся возле походного камбуза, да рассказать про Нину все, без утайки. Напористый мужик, Ехлаков, помог бы отправить Нину на Кавказ, хоть бы она и сопротивлялась. Но в первый же день немецкого наступления раздробило Ехлакову ногу осколком и его самого вывезли на Кавказ, как ни сопротивлялся.
А потом такое началось, что не до разговоров стало. Теперь уж и вовсе, видно, позабыть надо о разговорах. Теперь все личное по боку. Как говорил военком Ехлаков: кончилось время кричать «Да здравствует Родина!», пришла пора умереть за нее.
Задачу им поставили «простенькую»: выйти к виадуку, что в четырех километрах на восток от 30-й батареи. От переднего края — Полчаса хорошего ходу. Для немцев, со всеми их танками, самолетами,
