— Показывай дорогу.
— Куда?
— В санчасть. Или как там у вас?
— В медсанбат.
— Вот-вот, мне тоже туда надо бы.
— Вы что — ранены?
— Есть малость.
Она отодвинулась от него, потрогала тугой, в перевязи. И вдруг заплакала. Без рыданий, без всхлипов, просто смотрела на него, и из глаз ее одна за другой катились слезы.
— Чего ты?
— Ничего, — всхлипнула она. — Я-то дура…
— Как тебя звать? — спросил Зародов.
— Панченко… Нина… Санитарка я.
— Медсестра? Чего ж не в форме?
— И так еле упросила взять.
— Медсестрам полагается форма.
— Мало ли что кому полагается. До того ль теперь?
Он поглядел на нее и лишь сейчас заметил, что она красива. Нос, правда, маловат, а губы, наоборот, непропорционально большие, но у нее был мягкий, нежный профиль, напоминающий какую-то киноактрису.
— М-да! — вздохнул он. — Муж-то где?
— А что? — помедлив, спросила она.
— Воюет что ли?
— Может, и воюет.
— А дети есть?
— Нет, что вы!
— Почему «что вы»? Моя мать говорила: женщина без детей — не женщина.
— А вы женаты?
— Не успел.
Она больше ничего не спросила, и Зародов почувствовал что-то томительно тягучее в душе, словно она, душа, была нитью и кто-то добрый и ласковый принялся наматывать эту нить на мягкие пальцы.
Уже совсем рассвело. По степи сновали машины, торопясь проскочить до первых немецких самолетов. По горизонту, то дальше, то ближе, виднелись кипы деревьев, белели домики. Что это были за дома, Зародов не знал и все поглядывал на свою соседку.
— Правильно едем?
— На те деревья держите… Теперь на тот домик… Во-он в тот поселок, там медсанбат.
Степь расстилалась ровная на все четыре стороны, — езди, как хочешь. И по дернине было даже удобней, чем по дороге, — пыли меньше.
Он сумел самым малым ходом провести машину по улице поселка, въехал в ворота с надписью «Школа-семилетка», задев кузовом за что-то, но даже не оглянулся. Не рассчитав, ткнулся радиатором в стену и так остановился. И закрыл глаза, навалившись грудью на руль.
— Чего встал?! — услышал рядом сердитый голос. — Самолеты налетят, камня на камне не оставят. Давай под навес!…
Дверца открылась и он увидел рядом молоденького санитара в пестром от темных кровавых пятен халате.
— Он раненый, — вступилась Нина. — Шофера убили, а вот он привез.
— Давай вылазь, если раненый, — смягчился санитар. — Аль помочь? Вылазь, вылазь, сам отгоню машину.
Зародов, стараясь, чтоб побыстрее, сполз на землю, огляделся. Двор был большой и пустынный. Вдоль стенки у дверей стояли легкораненые, ждали очереди к врачу.
— Иди туда, раз ходить можешь. Винтовку оставь.
— Как это — оставь?
— Товарищ Панченко! — повернулся санитар к Нине. — Чего стоишь? Помоги раненому, покажи, куда деть винтовку.
Нина обвила рукой тугую, как бочка, поясницу. Иван обнял ее за плечо, и они пошли рядом, прижавшись, как на гулянии. Из раскрытых окон слышались стонущие голоса, откуда-то доносился монотонный надрывный крик.
Так они прошли мимо молчаливой очереди раненых, поднялись на крыльцо и попали в сумрачные сени. Здесь целый угол был завален винтовками, пистолетами, гранатами.
— Да у вас тут арсенал, — удивился Зародов.
— Раненые с оружием приходят, — почему-то холодно ответила Нина. — Артсклада поблизости нет, сдавать некому.
— А может, мне не сдавать? Я ж не тяжелый.
— Кладите, кладите. Какой вы — это врач решит.
Он аккуратно поставил винтовку, прошел следом за Ниной по короткому коридору и оказался перед дверью с надписью «Учительская». Детским беспокойством обдало его. Вспомнилась чья-то фраза: «Довоевался, Аника-воин, — в учительскую попал!»
В «Учительской», как и полагалось, стоял на шкафу глобус, а рядом на стене висел большой деревянный треугольник. Но стол, покрытый белой простыней, был весь заставлен склянками.
Нина заглянула в другую дверь, кивнула кому-то.
— Врач занята, давайте я вас пока раздену.
Он мягко отстранил ее, и пока Нина мыла руки в углу под рукомойником да надевала халат, стащил с себя гимнастерку, морщась, чуть не вскрикивая от боли.
— Это ж не бинты, это ж!… — всплеснула руками Нина и кинулась к нему с ножницами.
— Не надо резать, — сказал он. — Там из-за меня все отделение без обувки осталось.
— Да о чем вы говорите! Вы же раненый!
— Не надо, — повторил он. — Давай разматывай.
Обмотки отошли неожиданно легко. Увидев сплошь закровяневшую рубашку, Нина испуганно заплакала. И тут в комнату вошла невысокая черноволосая женщина в белом, испачканном кровью халате, в отвороте которого виднелась шпала капитана на зеленой петлице медицинской службы.
— В операционную, — коротко сказала она и подошла к Нине, обняла. — Что ты, милочка! Если по каждому раненому убиваться, тебя на всех не хватит.
— Вы же сами, Люсиль Григорьевна… — с трудом выговорила Нина.
— Что «сама»?
— Сами говорили… медику нельзя без жалости.
— Это я когда говорила? Когда раненых было не так много. Пора зачерстветь, милочка, иначе нельзя… Да успокойся же!…
Нина рыдала.
— Не могу я, не могу…
— Ну милочка… Знакомый что ли?
Нина решительно замотала головой.
— Да-а, это серьезнее… Ну ладно, потом.
Быстрым шагом она прошла в операционную, с любопытством поглядела на Ивана.
— Прикажете лечь? — спросил Зародов. — Стол-то махонький, как бы не поломать.
— Ложись, ложись…
Из-под руки, скосив глаза, смотрел он на врача, на Нину, на пожилого хмурого санитара, щелкавшего ножницами, стараясь по их лицам угадать, что у него там, на спине. Терпел, когда отдирали куски рубашки.
— Штаны-то, может, не надо резать? — сказал, почувствовав на пояснице холодные ножницы.
