до Крылова!.»
Самолеты вернулись еще раз, снова сбросили бомбы на дорогу. Но не взрывы запомнились от той бомбежки, а вот эти мысли о Болконском и Крылове и еще то, как жалобно звенела под осколками проволока, спутанная на дороге…
Командир 345-й стрелковой дивизии подполковник Гузь, которому Петров ставил задачу в домике Потапова, внешне был нетороплив и спокоен. Но весь вид его с вкрадчиво-настороженными движениями, насупленными бровями, острым подбородком выказывали крайнее внутреннее напряжение, готовность к немедленным и быстрым действиям.
«Станция Мекензиевы горы, которую поручено прикрывать вашей дивизии, — сказал ему Петров, — важнейшее направление всей обороны. Обстановка и условия тут особенные. Этого ни в каком уставе нет, но на ближайшее время примите к исполнению такую схему: от командира роты до бойцов в передовом окопе — сорок шагов, от командира полка — четыреста, а от вас — максимум восемьсот-девятьсот. Иначе в такой обстановке и на такой местности управлять дивизией не сможете…»
Потом он несколько часов провел на КП генерала Воробьева, присматриваясь к нему и всё утверждаясь в мысли, что надо как можно скорей менять командование 4-го сектора. Не хотелось ему сваливать неудачи в 4-м секторе только на превосходство сил противника. Для него, несомненно, было, что это и результат наших просчетов, недостаточной инициативности командования сектора…
Петров пододвинул к себе недописанное письмо, перечитал и снова взялся за карандаш:
«…Когда подойдет срок окончания обучения Володи, заставь Галину заблаговременно мне сообщить, чтобы я мог взять Владимира к себе.
Напиши, как живешь? Получить письмо всегда приятно, а от тебя и вообще от семьи тем более…»
Он снова задумался. Если Манштейн решит продолжать наступление, то ближайшие два-три дня будут самыми трудными. Все, что можно было сделать для отражения вражеских ударов, уже сделано. Но мысли ходили по кругу, не отпускали, и все казалось, что можно сделать еще что-то.
Глядя на карту, он в который уж раз попытался представить, что будет, если противнику удастся потеснить наши войска в том или ином месте. И снова взгляд скользнул на самый левый фланг, где значком, похожим на красный утюжок, была обозначена «тридцатка» — одна из двух самых мощных батарей береговой обороны. Это была новейшая башенная батарея, построенная перед самой войной, целый форт, который немцы почему-то именуют фортом «Максим Горький». Способная разить противника на больших расстояниях 12-дюймовыми снарядами, батарея в ближнем бою была совершенно беспомощной и целиком зависела от прикрывавшей ее пехоты. А пехота отходит, точнее, отходит фронт, когда от пехотных подразделений почти ничего не остается. Еще немного и «тридцатка» окажется под угрозой. Прикрыть бы ее. Но чем?…
XIV
Восьмая бригада морской пехоты после жестоких многодневных боев выведенная в резерв и расположенная в казармах береговой обороны возле Северной бухты меньше чем через сутки снова была поднята по тревоге. Командир бригады полковник Вильшанский, вызванный генералом Петровым к высоте 60 для получения боевой задачи, понимал, что других резервов ни у сектора, ни у армии нет, и потому ничего не сказал командарму, не задал ни одного вопроса. Хотя сказать и спросить было что: двадцать два часа — не время для приведения в порядок измотанной в боях части.
— Противник прорывается к тридцатой батарее, — говорил командарм. — Ваша задача: прикрыть ее. Как важна для нас «тридцатка» вам, надеюсь, ясно без объяснений?
— Ясно, товарищ генерал.
— Пополнить бригаду нечем. Вам придается только батальон, сформированный из выздоровевших раненых — двести пятьдесят бойцов, условная рота капитана Матушенко — личный состав бывшей десятой батареи — и две роты из личного состава самой «тридцатки»…
КП, куда пришли полковник Вильшанский и комиссар Ефименко, напоминал боевую рубку корабля. Это и была рубка, снятая с разобранного в свое время линейного крейсера. Командир 30-й батареи, смуглый и худощавый капитан Александер, был весьма обрадован пехотной поддержкой: отсутствие надежного прикрытия пугало его больше, чем тысячекилограммовые бомбы, которыми противник не раз пытался вывести батарею из строя. Откуда-то из бетонных глубин «форта» прибежал военком, начал рассказывать о только что состоявшемся открытом партийном собрании, на котором было твердо решено: взорваться вместе с батареей, но не сдаваться.
— А мы не для того сюда пришли, чтобы вы взрывались, — сказал Вильшанский. — Если уж погибать, так в бою. Готовы ли ваши люди быстро выйти наверх? Сколько у вас автоматов, гранат?…
И пошел уже спокойный разговор о том, как и в каких случаях вести себя, чтобы не допустить врага к батарее.
А в километре от бронированных куполов с мощными жерлами орудий окапывались в промерзшем каменистом грунте поредевшие батальоны восьмой бригады. За их спиной, вдалеке, темнели дома казарменного городка и виднелась на склоне надпись, выложенная камнями, — «Смерть Гитлеру!» Склон пестрел пятнами воронок, похоже было, что немцы не раз пытались «стереть» эту надпись бомбежками и артобстрелами.
Ночь прошла спокойно, а утром на не успевшие как следует окопаться подразделения обрушился огневой налет. И едва рассеялся дым разрывов, моряки увидели перед собой танки и вражескую пехоту, сплошной сыпью испятнавшими склоны холмов.
Первую атаку отбили. Отбили и вторую, и третью. Теперь склоны были усыпаны трупами, горели танки, но немцы вновь и вновь поднимались в атаку, и к полудню совсем истаявшие подразделения морских пехотинцев попятились к казарменному городку. И Вильшанскому, и Александеру было уже ясно, что в казарменном городке поредевшим ротам не удержаться, что еще немного и враг подойдет вплотную к орудийным башням, и тогда всем придется укрыться в бетонных подземельях и вызвать на себя огонь других батарей. А если это не поможет, то, что же — взрываться? Нужно было придумать что-то другое.
— Мы можем развернуть одну башню и попробовать шрапнелью, — предложил Александер.
Вильшанский поежился: двенадцатидюймовка, бьющая в упор шрапнелью, — страшно даже представить. Но и это не спасало.
Связь работала безупречно, и Вильшанский легко связался с командармом, доложил обстановку.
— Что же решили? — спросил Петров.
Решили просить обработать огнем других батарей казарменный городок, где засели немцы, потом хорошо бы авиацию.
Это было равносильно вызову огня на себя, потому что от казарменного городка до батареи — рукой подать, и Петров задумался.
— Хорошо, — наконец сказал он. — Готовность к тринадцати часам. Оставьте только несколько пулеметов, чтобы прикрыть подходы к башням. Потом решительной контратакой отбросить противника…
Вильшанский положил трубку, повернулся к Александеру.
— Задраивайте все входы и выходы, выставляйте к ним охрану. А мы далеко не уйдем, не беспокойтесь.
К 13 часам подразделения бригады оттянулись в лощину за батареей. Шли минуты, а артналета все не было. Наблюдатели докладывали о движении среди полуразрушенных зданий городка, похоже было, что противник группируется для последнего броска к орудийным башням. Вильшанский нервно похаживал по черной, протоптанной до земли меж снежных заносов тропинке под обрывом, и то и дело поглядывал вверх, где по склонам залегли его бойцы. Было тихо, и тишина эта угнетала больше, чем артобстрел. Ни с кем он не разговаривал, и никто ему не задавал вопросов. Все напряженно ждали, понимая, что если немцы оседлают башни, то Александер вызовет огонь на себя. Бронированные башни выдержат, но не пострадают ли орудия? А главное, не успеют ли немцы заложить взрывчатку? Ни у кого не было сомнения,
