в глазах, бровях, во взгляде. Галип готов был расплакаться, глядя на изумленное и счастливое лицо обойщика, выигравшего главный приз Национальной лотереи, страхового агента, ударившего жену ножом, или турецкой королевы красоты, получившей третье место в Европе.
Галип встал из-за стола и пересел в кресло, чтобы было легче рассматривать лица на фотографиях, собранных Джелялем за тридцать лет, которые стали для него отражением того нового мира, где он хотел жить. Он стал без разбора доставать из коробки фотографии и рассматривать лица, стараясь не видеть в них тайн и знаков. И каждое лицо стало казаться просто лицом: с носом, глазами, ртом, как на фотографиях для документов. Иногда он засматривался, например, на печальное красивое лицо женщины со страховым свидетельством в руке, и его охватывала тоска, но он тут же переводил взгляд на другую фотографию, которая не выражала никакой горечи и за которой не проглядывала история, а была просто фотографией. Чтобы не оказаться под влиянием историй, отраженных на лицах, он не читал тюдпиеи под фотографиями и пометки Джеляля, сделанные на них и рядом. Он заставлял себя видеть на фотографиях только карты человеческих лиц, и это длилось довольно долго; на Нишанташи начался час пик, а он все смотрел и смотрел, и из глаз его лились слезы; когда он оторвался от своего занятия, оказалось, что он просмотрел лишь незначительную часть фотоархива Джеляля.
Палач и плачущее лицо
Не плачь, не плачь, ну пожалуйста, не плачь.
Почему мы не выносим вида плачущего мужчины? Мы видим плачущую женщину, это нам понятно, мы знаем, что женщина-создание чувствительное, она имеет право на слезы. Плачущий же мужчина ужасает нас, наводит на мысль о безысходности. Как будто человек исчерпал себя, все свои возможности, рушится его мир — как это бывает, например, со смертью любимой женщины, — или он живет в каком-то особенном мире, никак не совпадающем с нашим; есть в мужском плаче что-то тревожное, даже пугающее. Всем известно, какой ужас и удивление мы испытываем, когда хорошо знакомая нам карта, которую мы называем лицом, вдруг оказывается совершенно неведомой страной. Подобный сюжет мне попался в шестом томе истории Наймы (Найма (1655-1716) — османский историк).
Не так давно, лет триста назад, весенней ночью к крепости Эрзурум приближался на коне Кара Омер, самый знаменитый палач того времени. Двенадцать дней назад ему сообщили решение падишаха и вручили фирман: на него возлагали обязанность осуществить смертную казнь Абди Паши, управляющего крепостью Эрзурум.
Он был доволен: расстояние Стамбул — Эрзурум, на которое в эту пору мог уйти и месяц, он преодолел за двенадцать дней. Весенняя ночная прохлада приятно освежала, однако его охватило внутреннее оцепенение, не свойственное ему перед исполнением службы; он чувствовал, что непривычная робость, нерешительность, смутное предчувствие проклятия могут помешать ему достойно сделать свое дело.
Работа его была не из легких: надо войти в помещение, полное людей незнакомого ему паши, передать фирман, причем сделать это уверенно, так чтобы паша и его окружение поняли тщетность сопротивления решению падишаха; если паша почувствует хоть на миг неуверенность палача, его тут же убьют. Палач был человек исключительно опытный: за тридцать лет работы он казнил около двадцати наследников престола, двух садра-замов3, шестерых визирей, двадцать три паши и прочего люда-виновного и невиновного, честных и воров, женщин, мужчин, детей, стариков, христиан, мусульман-более шестисот человек; тысячи людей он подверг пыткам.
Утром перед въездом в город он сошел с коня на берегу реки и под веселый птичий гомон совершил омовение и намаз. Он редко молился и просил у Аллаха помощи в делах. Всемогущий, как всегда, принял молитву своегоусердного раба.
Все шло своим чередом. Паша сразу узнал палача по петле у пояса и красному войлочному колпаку, понял, что его ждет, и покорился судьбе. Возможно, он знал свою вину и давно был готов к такому повороту событий.
Паша прочитал приговор не менее десяти раз и всякий раз со все большим вниманием (так поступали все, кто действовал по правилам). Прикоснулся губами к фирману и приложил его ко лбу (это был жест, рассчитанный на окружающих, палач счел его неуместным). Сказал, что хочет почитать Коран и совершить намаз (так обычно поступали искренне верующие или те, кто хотел потянуть время). После намаза, со словами «Помните обо мне», паша снял с себя драгоценные кольца, камни, булавки и раздал окружающим —чтобы все это не досталось палачу (поступок тех, кто очень цеплялся за жизнь и был настолько глуп, что с ненавистью относился к палачу). Как и большинство приговоренных, он пытался сопротивляться, когда ему на шею набросили петлю, но получил удар в челюсть, осел и уже покорно ждал смерти. Он плакал.
В этом не было ничего необычного, плакали почти все жертвы, но в плачущем лице паши было нечто такое, что палач смутился — впервые за тридцать лет. И впервые за тридцать лет он сделал то, чего не делал никогда: перед тем как удавить жертву, накинул ей на лицо кусок ткани. Так поступали другие палачи, но он всегда осуждал их: он считал, что палач должен до конца смотреть в глаза жертвы, только тогда работа будет сделана быстро и качественно.
Удостоверившись в смерти, палач, не теряя времени, отделил специальной бритвой, называемой «шифре», голову покойника от тела и положил ее в привезенную с собой волосяную торбу с медом: он должен будет предъявить голову в целости и сохранности в качестве доказательства выполненного поручения. Аккуратно погружая голову в торбу, он еще раз увидел плачущие глаза паши; выражение этого лица внушало ему необъяснимый ужас: оно стояло перед глазами палача до самого конца жизни, который, кстати сказать, был не так уж далек.
Вскочив на коня, палач выехал из города: у него всегда было желание поскорее удалиться от места казни на расстояние хотя бы двух дней пути, чтобы не слышать горестных воплей, сопровождающих церемонию предания земле тела жертвы. Через полтора дня непрерывного пути он добрался до крепости Кемах (Крепость в Восточной Анатолии). Поел в караван-сарае, заперся в комнате со своей торбой и лег спать.
Палач проспал глубоким сном полдня; во сне он видел себя в городе своего детства Эдирне: он подошел к огромной банке сваренного матерью варенья из инжира, аромат которого во время варки заполнял не только дом и двор, но и весь квартал, и тут увидел, что зеленые кружочки — не плоды инжира, а глаза плачущего лица; он чувствовал себя виноватым оттого, что видит выражение ужаса на плачущем лице, словно свершилось что-то неправедное; он открыл крышку банки и застыл в страхе, услышав мужские рыдания.
На следующий день, когда он ночевал в другом караван-сарае, ему приснился один из вечеров в юности: он шел по улице Эдирне перед закатом солнца. Друг, имени которого он никак не мог вспомнить, привел его сюда посмотреть, как на одном конце неба садилось солнце, а на другом поднималась бледная полная луна. Когда солнце зашло, круг луны стал делаться ярче, ярче, а потом на нем проступило отчетливо видное лицо плачущего человека. Улицы Эдирне сразу превратились в беспокойные улицы другого города, и все непонятней становилось, как луна могла превратиться в плачущее лицо.
Утром ему показалось, что увиденное во сне связано каким-то образом с его жизнью. Зато время, что он работал палачом, он видел лица тысяч плачущих мужчин, но ни одно из них не пробудило в нем жестокости, страха или чувства вины. В противоположность тому, что о нем думали, вид жертв огорчал и печалил его, но он тут же подавлял эти чувства доводами разума: он совершает вынужденный и справедливый акт, и иначе нельзя. Он был уверен, что жертвы, которым он отрезал головы, ломал шеи, душил, лучше палачей знали цепочку причин, приведших их к смерти. Нет ничего более невыносимого, чем вид мужчин, с рыданиями и мольбами, в слезах идущих к смерти. Он не уподоблялся глупцам, которые презирали плачущих мужчин, считая, что приговоренные к смерти должны вести себя гордо и говорить смелые слова, которые войдут в историю и легенды, но и не поддавался парализующей жалости, как другие, не способные понять случайной и неотвратимой жестокости жизни.
Что же мучило его во сне? Солнечным сияющим утром, проезжая по скалам над пропастями с привязанной к седлу волосяной торбой, палач вспомнил нерешительность, охватившую его перед въездом в Эрзурум, и смутное предчувствие проклятья; вспомнил, как на лице, которое надлежало забыть, он увидел тайну, заставившую его перед удушением прикрыть лицо жертвы куском грубой ткани. Потом, на протяжении долгого дня, пока он гнал коня среди скал поразительных очертаний (парус, кастрюля, лев с деревом инжира вместо головы), среди незнакомых сосен и берез, по странного вида гальке по краям холодных, как
