Музыка жизни (стихотворения)

пришлось отложить.
И виновны в том были мы сами,
что не начали правильно жить.

Понедельники все пролетели,
сгинул месяц совсем в никуда,
жить по-новому мы не успели.
Ну, да это еще не беда!

Ладно, пусть уж до Нового года
мы продолжим нескладно, как встарь.
Рубежи намечает природа,
согласуем с ней свой календарь.

Вот и праздники улетели,
промелькнули сезоны, года.
Жить по-новому мы не успели
и не сможем, боюсь, никогда.

Но впивается совесть и мучит,
быть в ладу с нею я не привык.
О, моя незавидная участь —
затянувшийся черновик.

Запустил, раскурочил хозяйство —
сам, как старый и рваный пиджак.
Я купаюсь в своем разгильдяйстве,
понимая, что надо – не так!

Всё! Клянемся: ругаться не будем!
Прекратим вообще нарушать!
Перед сном, как приличные люди,
мы начнем кислородом дышать.

С понедельника, с понедельника
затевается новая жизнь.
К черту лень, безучастье, безделье —
размахнемся мы так, что держись!

Понедельники прочь улетели,
возвратить их обратно нельзя.
Жить по-новому мы не успели.
Может, это неплохо, друзья!

Фальшивая весна

Бывает иногда, что средь зимы
природа вдруг являет свою милость:
мороза нет, нет вьюжной кутерьмы,
снега сошли, поникли, растворились.

Термометр упрямо лезет вверх,
нежданная теплынь стоит неделю,
и оживают мошкара и зверь —
мол, климат изменился в самом деле.

Боюсь я, что фальшивая весна
того и ждет, чтобы набухли почки.
Ударит холодом, коварна и страшна!
И вымрут дерева поодиночке.

Природу так нетрудно обмануть,
ее создания доверчивы, открыты.
Все бьет и бьет тревога в мою грудь,
что слишком слабы силы для защиты.

Декабрь 1986

Январь

Смеяться над бюро прогнозов
неловко как-то и грешно.
Мы в ожидании морозов,
которым быть бы уж должно.

Всему своя температура,
ждет холода моя натура,
ей надоели морось, гниль.
К тому ж скользит автомобиль…

И смотрят вниз на гололедицу
Большая с Малою Медведицы.

* * *

Как хорошо порою заболеть,
чтоб бег прервать, единственное средство.
Под одеяло теплое залезть
и вспомнить, как болел когда-то в детстве.

Там за окном зима – весь мир замерз.
Пьешь с горькой миной сладкую микстуру
и на тревожный матери вопрос
плюсуешь ты себе температуру.

Высовываешь белый свой язык,
«а» говоришь, распахивая горло,
и взглядом, отрешенным от живых,
даешь понять, мол, руки смерть простерла.

Как сладостно себя до слез жалеть,
в мечтах готовить жуткие сюрпризы:
взять и назло всем близким умереть,
чтоб больше не ругали за капризы.

Вообразить – кладут тебя во гроб,
мать вся в слезах, дружки полны смиренья.
И бьет по телу россыпью озноб,
как предвкушенье будущих крушений.

Дней через пять, к несчастью, ты здоров.
Укутали и вывели на солнце,
и ты забыл обиды, докторов.
А мысль о смерти спит на дне колодца.

* * *

Я все еще, как прежде жил, живу,
а наступило время отступленья.
Чтобы всю жизнь держаться на плаву,
у каждого свои приспособленья.

Я никогда не клянчил, не просил,
карьерной не обременен заботой.
Я просто сочинял по мере сил
и делал это с сердцем и охотой.

Но невозможно без конца черпать —
колодец не бездонным оказался.
А я привык давать, давать, давать.
И, очевидно, вдрызг поиздержался.

Проснусь под утро… Долго не засну…
О, как сдавать позиции обидно!
Но то, что потихоньку я тону,
покамест никому еще не видно.

Богатства я за годы не скопил,
порою жил и трудно, и натужно.
В дорогу ничего я не купил.
Да в этот путь и ничего не нужно.

1988

Кругосветка

Говорит старуха деду:

– Я в Америку поеду!

– Ах ты, старая балда,

Туда не ходят поезда!

Частушка

С другом старым я расстался,
влез в отцепленный вагон…
И поехала вдруг станция,
заскользил назад перрон.

Мягко двинулись березы,
шаг ускорили столбы…
Чуть не навернулись слезы —
знак обманчивой судьбы.

Я теперь уже не нужен,
как исчерпанная мысль.
Городки бежали дружно,
переезды пронеслись.

Отпивал я помаленьку
железнодорожный чай,
мимо мчались деревеньки,
проезжал родимый край.

Что за странность? Что за диво?
Поезд без локомотива.
И не поезд, а вагон —
ни к чему не прицеплё?н.

Все стремительней стучали
в беге гулкие мосты.
И отъехали печали,
и растаяли мечты.

Вдруг какой-то городишко
встал у моего окна:
заграничные людишки
и чужая речь слышна.

А потом опять галопом
сквозь рассветы и туман
проскакала вся Европа…
За окошком – океан!

Свирепеют злые штормы,
волны небывалой формы,
выше крыши, больше нормы,
и в поклонах корабли.

А вагон стоит упорно.
Качки нет. И нет земли.

В том отцепленном вагоне
удивительный покой,
а вокруг меня в разгоне
раскрутился шар земной.

После океанской порки
материк притормозил…
Ноги я размял в Нью-Йорке,
кое-что сообразил.

Завертелась вновь пружина.
Проскочил в один момент
экзотической картиной
азиатский континент.

Семенили государства,
суетились города.
Не успев сказать им «здравствуй»,
я прощался навсегда.

Проявились вновь заботы,
завершался круг судьбы.
Круг беды или почета?
Шаг замедлили столбы.

Снова город мой вернулся,
скатертью лежит перрон…
Как некстати я проснулся!
Я хочу обратно в сон.

1991

* * *

Я понял, что необразован,
хоть и прожил немало лет,
хотя начитан и подкован,
хоть и объехал целый свет.

Иной мужик, что рос в деревне,
попросвещеннее меня —
легко читает в книге древней,
природной книге бытия.

Он сойку отличит от дятла,
не спутает с пшеницей рожь,
ему как своему понятна
реки предутренняя дрожь.

По голосу он понимает
кто – коноплянка или дрозд?
В чужом лесу не заплутает
и знает много разных звезд.

По запаху он ищет травы,
легко в реке отыщет брод.
Он изучил букашек нравы,
какая рыба где живет.

Ему любой звереныш ведом,
и словно азбука – поля.
В преданьях, переданных дедом,
ему завещана земля.

Угадывает он погоду,
набит приметами – не счесть!
Не знает, любит ли природу,
поскольку сам