Человеческая душа любит день. Ей случается также любить и ночь с таким же пылом, и эта любовь может доводить людей, как и целые общества, до преступных и гибельных действий, явно противоречащих разуму, но тем не менее объяснимых, если смотреть на них под определенным углом зрения. Мы уточним это, передав слово Артуру Мейчену.
В этой части нашей работы мы хотели дать сырой материал невидимой истории. Мы — не первые. Джон Бьюкенен уже сигнализировал о страшных подземных течениях под историческими событиями. Германский энтомолог Маргарет Бовери, говоря о людях с той же объективной холодностью, с какой она говорит о наблюдаемых ею насекомых, написала «Историю предательства в двадцатом веке», первый том которой озаглавлен «Видимая история», а второй — «Невидимая история».
Но о какой невидимой истории идет речь? Этот термин полон ловушек. Видимое так богато и, в общем и в целом, так мало исследовано, что в нем всегда можно найти факты, оправдывающие любую теорию. Так, известны бесчисленные объяснения истории тайными действиями евреев, франкмасонов, иезуитов или международных банков. Эти объяснения кажутся нам примитивными. Кроме того, мы остерегались смешать то, что мы называем фантастическим реализмом, с оккультизмом, и тайные пружины действительности — с детективным романом (однако мы много раз замечали, что действительности не хватает достоинства: она избегает романтического, но нельзя отбрасывать факты под тем предлогом, что они как раз и кажутся взятыми именно из детективного романа).
И мы принимаем самые странные факты при том условии, что сможем удостоверить их подлинность. Порой мы предпочитали показаться искателями сенсации или людьми, позволяющими увлечь себя вкусом к странному, чем пренебречь тем или иным аспектом, который может показаться безумным. Результат нисколько не похож на общепринятые портреты нацистской Германии. Мы в этом не виноваты — объектом нашего изучения была серия фантастических событий. Непривычно, но логично предполагать, что за этими событиями может скрываться необыкновенная действительность. Почему история должна иметь по сравнению с другими современными науками привилегию объяснять удовлетворительно для разума решительно все явления? Наш портрет, разумеется, не соответствует общепринятым представлениям, к тому же он фрагментарен. Мы не хотели ничем жертвовать ради связности. Этот отказ жертвовать фактами ради связности — совсем недавняя тенденция в истории, как и тенденция правдивости: «Иногда будут встречаться проблемы и пробелы: читатель должен будет думать, что сегодняшний историк отказался от старинной концепции, в силу которой истина бывает достигнута только тогда, когда использованы без прорех и без остатков все части головоломки, которые нужно сложить в определенном порядке. Идеал исторического произведения перестал быть для историка красивой, полной и вполне гладкой мозаикой; он стал как бы полем раскопок с его видимым хаосом, где наслоены друг на друга непонятные находки, коллекции незначительных предметов, относящихся к другой эпохе, и, от случая к случаю, — поддающиеся восстановлению прекрасные ансамбли и произведения искусства. И все это надо постигнуть».
Физик знает, что такое ненормальные, исключительные, пульсирующие энергии: они позволили открыть распад урана и таким образом вступить в бесконечную область изучения радиоактивности. Вот и мы отыскали пульсации необыкновенного.
Книга лорда Рассела Ливерпульского «Краткая история преступлений нацистской войны», опубликованная через одиннадцать лет после победы союзников, поразила французских читателей своим чрезвычайно сдержанным тоном. Возмущение, обычное при рассказе об этих фактах, уступило место попытке объяснения. В этой книге ужасные факты говорят сами за себя, но читатель замечает, что понять причины такого количества гнусностей невозможно, несмотря на свидетельства фактов. Выражая это ощущение, один известный специалист писал в газете «Монд»: «Возникает вопрос, каким образом все это оказалось возможным в двадцатом веке и в странах, считавшихся самыми цивилизованными в мире».
Странно, что такой вопрос, существеннейший, первоочередной, задается историкам через двенадцать лет после обнаружения всех архивов. Но задаются ли они на самом деле этим вопросом? Едва ли. По крайней мере, все происходит так, как если бы они постарались поскорее забыть о таком шокирующем вопросе, повинуясь установившемуся общественному мнению. Таким образом, случается, что историк свидетельствует о своем времени тем, что отказывается писать историю. Едва написав: «Возникает вопрос, каким образом…», он спешит сманеврировать так, чтобы такой вопрос не мог быть поставлен: «Вот, — добавляет он тотчас, — что делает человек, когда он открыт беспрепятственному влиянию своих инстинктов, развязанных и систематически извращаемых».
Странное историческое объяснение — такое упоминание о тайне нацизма с помощью солидных подпорок обычной морали! Однако это единственное объяснение, которое было нам дано, — точно широкий заговор, создавший самые фантастические страницы современной истории, можно свести к самому начальному уроку, иллюстрирующему мораль о дурных инстинктах. Можно сказать, что на историю оказывают большое давление, чтобы свести ее к крошечным размерам условной рационалистической мысли.
«Между войнами, — замечает один молодой философ, — не имея возможности распознать, какой языческий ужас развевает вражеские знамена, антифашисты не смогли предсказать ненавистную им возможность победы Гитлера на выборах».
Редки были голоса — к которым, кроме всего прочего, никто просто не прислушивался, — заявлявшие под германским небом в тридцатые годы о том, происходит «подмена ломаным крестом креста Христова, полное отрицание Евангелия».
Мы не утверждаем, что полностью воспринимаем Гитлера как антихриста. Мы не думаем, что такого восприятия достаточно для полного освещения фактов. Но определение нацизма как явления, противопоставившего себя христианству, по крайней мере поднимает нас до уровня, с которого уже можно судить об этом исключительном моменте истории.
Проблема именно в этом. Мы не будем защищены от нацизма или от какихто иных форм люциферовского духа, с помощью которого фашизм набросил тень на весь мир, если не попытаемся осознать самые фантастические аспекты его авантюры и не бросим ей вызов.
Между гитлеризмом — трагической карикатурой на люциферовское честолюбие, и ангельским христианством, также имевшим свою карикатуру в социальных формах; между искушением достигнуть уровня сверхчеловека, взять небо штурмом, и искушением сослаться на идею или на Бога, чтобы перешагнуть через человечность; между призванием зла и призванием добра, равно великими, глубокими и тайными; между огромными противоречиями, движением человеческой души и, несомненно, коллективной несознательности — разыгрываются трагедии, о которых условная история не дает полного отчета. Кажется, что она совершенно отказывается осознать это, как бы из страха помешать спокойному сну обществ. Кажется, что историк, пишущий о нацистской Германии, не желает знать, кем же был разбитый враг. В этом его поддерживает общее мнение, потому что описание разгрома подобного врага со знанием дела требует такого понимания мира и человеческих судеб, которое соответствует масштабу победы. Легче думать, что злобным маньякам в конце концов помешали вредить и что в конечном счете добрые люди всегда правы. Верно, — это злобные маньяки. Но не в том смысле, не в той степени, как это понимают «добрые люди». Условный антифашизм был, кажется, изобретен победителями, нуждавшимися в прикрытии своей пустоты. Но пустота втягивает в себя окружающее.
