Под утро мне удалось заснуть, но и сон имел свои особенности. Мы спали с открытыми глазами, не переставая следить за происходящим. Трудно было отличить нас от мертвецов. Проснувшись, я не знал, смогу ли подняться. Тело напоминало колоду, а на руки я и взглянуть боялся.
В груди все болело. Внутри, как и снаружи, тоже шел бой. Но пришлось сделать над собой усилие и кое-как подняться. Остальные выглядели не лучше. Наши лица были серее, чем у мертвых. Можно было сказать, что мы умерли. Или что в Мемеле не осталось ничего живого. Возможно, вскоре так и произойдет. Мы отправились на позиции. Русские стреляли не целясь, будто развлекались.
Но и над русскими окопами вился дымок. Видно, военно-морские пехотинцы несколько раз попали в цель. По пути мы встретили солдат, замерзавших у орудий. Они глядели на нас так, будто мы во всем виноваты. Мы прошли мимо, не проронив ни слова. Вежливость потеряла всякий смысл. Гораздо важнее было присутствие духа.
До окопа оставалось идти полтораста метров. Везде валялись пустые ящики из-под снарядов. Вот окоп уже совсем близко. Здесь мы бесконечно долго будем мерзнуть, а может, и умрем. Какая разница, где мы? В нашем блиндаже не теплее… Плевать на все.
Но что это с Винером? Он остановился. Зачем, хотелось бы знать? Да какое мне дело. Я так устал. Но что это, он стреляет? Да, он установил пулемет на землю и прямо так, с руки, принялся обстреливать окоп. Рядом со мною был Гальс. Но я не мог взглянуть на него, он слишком быстро состарился. Казалось, ему не меньше пятидесяти.
– Что это с ним? – спросил я.
– Скоро поймем, – проскрипел Гальс сквозь зубы.
Ветеран кинул гранату. Она упала рядом с нашей бывшей позицией. Что за человек этот Винер! А если бы в окопе находились наши солдаты?
Винер все угадал. В окопе сидели русские; они сразу же открыли огонь.
– Твари! – орал Винер. – Ублюдки!
Надо было сделать Винера генералом. Или даже фюрером. Мы верили ему больше, чем кому бы то ни было. Он палил прямо по этим мужикам. Никто не отваживался пошевелиться. В довершение всего послышался звук приближающихся танков. Мы знали, что это русские. Теперь они двинутся на нас.
Винер явно пришел к тому же выводу. Он постепенно отступал.
– Пора уносить ноги! – крикнул Гальс.
Но возвращаться было так же опасно, как и идти вперед. О ком подумать, чтобы воодушевиться? О матери? А была ли у меня мать? О Пауле? Но какое значение имеет теперь моя любовь? О собственной шкуре? Но я выгляжу не лучше, чем Гальс, – почти как мертвец. Глупо воодушевляться просто так…
Остается Винер. Наш вожак. Умереть за Винера – он этого достоин.
Пришлось бросить на произвол судьбы нашего солдата Гальса. Ему попало в бедро. Под обстрелом русских мы были бессильны. Мы распрощались с ним. Он знал, как жить в Мемеле. Значит, знает, как умереть. Об этом можно не волноваться.
Мы добрались до воронки, где были установлены два пулемета. Как и предполагалось, русские вели огонь только по оставленному нами участку. Теперь они рвались к нам в окоп. Винер не стрелял. Он глядел на нас, а мы глядели на него, моля, чтобы он сказал хоть что-то. На его лице была написана неизбежность гибели.
– Уходите! – вдруг крикнул он, перекрывая грохот орудий. – Уходите как можно быстрее.
Мы схватили оружие и приготовились выбираться, но остановились и взглянули на Винера.
– Давай с нами! – крикнул Пфергам.
– Заткнитесь, пастор. Убирайтесь отсюда!
Но Пфергам должен был выполнить свой долг.
– Бегите, ради всего святого, – продолжал кричать Винер. – Бросьте тревожиться обо мне. Я уже вдоволь навоевался.
– Винер!
– После войны для меня не останется места!
Ветеран открыл огонь. Он как бешеный расстреливал русских, приближавшихся к окопу. Пфергам снова его позвал, но грохот орудий заглушил его голос. Мы оставили позицию: ее не удержать. Почему Винер не ушел с нами?
Через десять минут мы оказались на противотанковых позициях. В пятистах метрах восточнее из только что оставленного окопа поднимался дымок. Мы схватились за орудие, будто в нем заключено наше спасение.
Если бы не огонь морской артиллерии, мы бы погибли. Опасность была настолько велика, что никто даже не пытался покинуть боевой пост. Те, кто ждал на пристани, теперь вернулись на позиции. Дело было не в самопожертвовании. Они прекрасно понимали: падет Мемель, и им крышка. Они из последних сил продолжали бой, отстаивая свою надежду.
Мемель стоял, подобно последнему островку храбрости среди моря трусости. Но пароходы не возвращались. Нас что, бросили? Зря мы сражались? Значит, это конец?
Но на следующую ночь у причала, подобно призраку, появился пароход. К нему бросились раненые. Они расталкивали друг друга, стремясь отвоевать место. Их нельзя было сдержать никаким приказом. Офицеры испытывали то же, что солдаты. Никто не сражался, потому что поступил приказ. Мы воевали, потому что другой возможности не оставалось.
Оказалось, что пароход пришел забрать не людей, а продовольствие. Его у нас было достаточно, чтобы держаться еще три месяца, но, поскольку нам следовало немедленно эвакуироваться, запасы необходимо было уничтожить. А на юге сотни и тысячи беженцев умирали с голода. Над собравшейся у бухты толпой раздался голос капитана, говорившего через рупор. Вначале никто не понимал, о чем он. Слова исходили из иного мира, от человека, который мог наблюдать все ужасы с безопасного расстояния. Они с трудом поняли, что, как им ни тяжело, тем, кто находится южнее, не лучше. В их сознании звучало одно слово – «немедленно»… «Немедленно»… «Немедленно»… «Немедленно». В корабль погрузили продукты и нескольких раненых. Немедленно… Толпа молча наблюдала.
Наш взвод послали на северный конец города, на берег, изрезанный холмами. В блиндажах, расположенных амбразурами к морю, мы по-прежнему удерживали вершины холмов. Но и русским удалось прорваться сюда. Они посылали снайперов, контролировавших гористый берег, на котором оборонялись мы.
Немецкие позиции представляли собой укрепленные островки. Одному Богу известно, как они держались. О дивизиях, будь то «Великая Германия» или еще какая-нибудь, вопрос не стоял. Те, кто двигался, те, кто были еще живы, должны были воевать.
На позицию нас привел офицер. Он опасался, что русские ударят в тыл. Хотя здесь было не слаще, чем на передовой линии, она считалась менее опасной. Сюда не могли пробраться танки, которых удерживали высоты. Их-то мы из последних сил и обороняли. Для прикрытия использовали окопы, вырытые беженцами, ожидавшими эвакуации.
Мы постоянно сталкивались с русскими. Они шли вдоль берега, стремясь выманить нас с высот. Иногда русские использовали зенитки. Но, попадая в песок, снаряды не наносили слишком большого ущерба. Враг вел с нами игру, но передышки не давал.
Несмотря на мороз, спустился туман – сама природа помогала нам. Русские проникали на наши позиции. Иногда мы подкарауливали их и стреляли в спину. Они тоже боялись и надеялись, что танки и артиллерия покончат наконец с этим кладбищем, где им сопротивляются даже мертвые. Пробирались они с осторожностью, а добравшись поближе, начинали выкрикивать оскорбления. Иногда пели.
Мы с Гальсом слушали, взведя курок.
Русские кричали:
– Слушайте, фрицы. Вы сейчас умрете. Считаем: раз, два, три…
Затем они давали несколько залпов. Мы молчали.
Ночью прибыли еще два судна. Невзирая на риск, солдаты бросились на набережную. Мы находились слишком далеко и все равно бы не успели. Было такое чувство, что нас покинули. С каждым пароходом, уходившим из порта, ослабевала наша оборона. Ничто не остановит русских. Начнется наступление, и мы утонем, как крысы.
