Гальс предложил положить ящики на винтовки. Получилось нечто вроде носилок. Мы только воплотили его план в жизнь, как один за другим раздалось несколько взрывов.
– А это русские, – усмехнулся ветеран, шедший впереди.
Воздух сотрясался. Разрывы взрывали землю ярдах в трехстах – четырехстах от нас, слева.
– Это их артиллерия… Может, пошли в атаку.
Неожиданно в тридцати метрах слева раздался визг снаряда, напоминавший кошачий, затем еще и еще… Мы быстро опустили ношу и засели в укрытие, в испуге озирая окрестности. В воздухе на мгновение воцарилась тишина.
– Не бойтесь, ребята, – сказал наш провожатый, тоже засевший в укрытие. – Вон за тем сугробом у нас батарея 170-миллиметровых орудий, так что есть чем ответить русским.
Снова послышался странный звук. Хоть ветеран и объяснил нам, в чем дело, внутри у меня все похолодело.
– Наденьте каски, – сказал фельдфебель. – Если русские узнают, что рядом батарея, они будут стрелять по ней.
– И в путь, – прибавил провожатый. – На сорок километров вокруг нет спокойного места. Здесь мы не в большей безопасности, чем где-либо еще.
Мы в ускоренном темпе направились вперед. Воздух в третий раз затрясся от разрывов, вокруг раздавалась артиллерийская стрельба. Немецкая батарея палила без остановки. Мы прошли мимо трех солдат, разматывавших телефонный кабель по тропинке, пересекавшей наш маршрут. Теперь мы уже слегка успокоились.
– Возможно, началась атака, – сказал ветеран. – Оставляю вас. Мне надо возвращаться в роту.
– Куда же нам идти? – спросил перепуганный до смерти сержант.
– Идите по тропинке вон до того орудия. Там вам скажут, куда идти. Но сначала перекусите. Время обедать.
Он пошел обратно. Несколько шагов двигался в полный рост, а потом согнулся в три погибели. Вот, значит, как передвигаются на поле боя! Несколько дней спустя я настолько к этому привык, что казалось, иначе и ходить невозможно.
Мы открыли котелки и прямо на снегу приступили к еде. Впрочем, я был не слишком голоден. Взрывы, от которых под обледеневшей каской гудела голова, отбивали аппетит.
Гальс, не вполне еще овладевший собой, вращал глазами, как загнанный зверь. Он взглянул на меня, покачивая головой:
– Не надо было нам есть…
Оглушительный свист снаряда, пролетевшего прямо над нами, прервал нашу беседу. Мы втянули головы в плечи и закрыли глаза. Гальс только собрался продолжить, когда раздался новый свист и громоподобный разрыв потряс землю; за ним прозвучал еще один взрыв. Казалось, под нами поднимается земля. Посыпался град камней и льда.
Мы сжались в комочки, не осмеливаясь пошевелиться. Винтовки и котелки полетели в сторону.
– Они меня убьют! – закричал какой-то юнец, схвативший во время всеобщего замешательства меня за руку. – Они точно меня убьют!
Разорвался еще один снаряд. А затем раздался оглушительный залп немецких орудий.
– Пошли, здесь оставаться нельзя! – проревел сержант, надвинув каску поглубже на голову.
Словно роботы, мы подняли ящики. Окоп был достаточно велик, чтобы четверо смогли пройти плечом к плечу, но мы шли поодиночке, держась одной стены. Я шел за Гальсом, а тот прямо за сержантом, который не переставая нас подгонял.
– Поторопитесь! Русские обнаружили нашу батарею! Ее они не видят, а наша траншея у них прямо на их линии огня. Надо скорее свернуть в другой окоп.
Почти каждую минуту мы бросались на землю. Тяжеленные ящики выскальзывали из заледеневших пальцев, как бы мы ни пытались их удержать. Странно, что они еще не взорвались.
– Быстрее! – орал сержант, не обращая ни на что внимания. – Туда.
– Скажи, сержант, – произнес Гальс. – Там на санях осталось в два раза больше ящиков. Нам что, их тоже сюда переть?
– Да, конечно… Впрочем, откуда мне знать?.. Быстрей, ради всего святого!
Пока русские перезаряжали орудия, наша батарея произвела два выстрела. Следующий залп русских просвистел в пятидесяти метрах позади нас, а два следующих на неизвестном расстоянии, но мы все же слегка замедлили темп. Неожиданно раздался оглушительный свист, затем такой грохот, что сотряслись и земля и воздух. Один край траншеи обрушился. Все произошло так быстро, что у меня даже не хватило времени укрыться. Помню, я лишь увидел всполох и множество осколков, разлетевшихся вокруг окопов. Мы снова упали на землю: подняться ни у кого не хватало смелости.
– Быстрей! Встать! Надо пробираться в другую траншею! – прокричал сержант, лицо которого исказил страх. – Если здесь упадет граната, мы все взлетим на воздух!
Раздалось еще два взрыва. Наши пушки палили не переставая. Схватив ящики, мы вскарабкались по завалу через труп какого-то бедняги, который взлетел на воздух. Пробегая, я успел бросить на него взгляд. Отвратительное зрелище. Его каска слетела с лица, а забрало наполовину врезалось ему в подбородок, а может, это была шея. Тяжелое зимнее обмундирование болталось, как мешок, на том, что больше уже не было человеком. Ему оторвало ногу, а может быть, она лежала под ним. Поблизости лежал еще один труп. Граната русских приземлилась прямо на каких-то бедняг, которые надеялись, укрывшись здесь, переждать грозу.
Я отчетливо помню первых мертвецов, с которыми мне пришлось столкнуться на войне. Тысячи и тысячи других, которых я увидел потом, стерлись из моей памяти; меня до сих пор мучит кошмар: ужасные увечья, фигуры одних людей, которые, кажется, мирно спят, или трупы других, с широко открытыми глазами, в которых застыл непередаваемый ужас. Я думал, что натерпелся столько страху, испытал такое, что вернусь домой как настоящий военный и буду рассказывать о своих героических подвигах. Я рассказываю сейчас о том, что испытал по дороге от Минска в Харьков и на Дон, теми словами, которые показались мне наиболее подходящими. Но эти слова надо было оставить для того, что я увидел после; правда, их уже будет трудно подобрать. Например, нельзя употреблять прилагательное «ужасный», описывая разорванных на куски попутчиков, втертых в землю; но такая ошибка простительна.
Возможно, мне следует на этом закончить повествование. Тот, кто сам не испытывал того, с чем мне пришлось столкнуться, может сочувствовать происходящему, подобно тому, как мы переживаем события вместе с героем романа или пьесы. Но полностью понять мои чувства они не смогут: ведь никогда нельзя понять то, что невозможно объяснить словами. Все эти оговорки, возможно, неинтересны тому миру, к которому я сейчас принадлежу. Но я позволю своей памяти выразить мысль как можно четче. Оставшуюся часть повести я посвящаю своим друзьям, Мариусу и Жан-Мари Кайзер. Лишь они одни могут меня понять: они пережили в общем-то те же события в том же краю. Я попытаюсь описать словами глубочайшее человеческое безумие, которое даже и вообразить себе не мог; я не мог и представить, что такое возможно, если бы сам через это не прошел.
Мы дошли до траншеи, которая казалась нашему сержанту безопасным укрытием, и в буквальном смысле закопались в нее в то мгновение, когда мощнейший взрыв снес почву с ее края.
Два солдата в белых маскхалатах стояли в окопе. Один, у пушки, обозревал поле боя через полевой бинокль. Другой, в глубине окопа, возился с радиоаппаратурой.
– Энское подразделение? – спросил сержант, переводя дух. – У нас для них поставки.
– Тут рядом, – сказал солдат с биноклем, – но пробраться туда вам не удастся. Взлетите на воздух. Кладите свою взрывчатку – только не здесь – и идите в бункер. – Он улыбнулся.
Мы не заставили его дважды повторять приглашение и направились в напоминавшую гробницу сооружение из досок и земли, почти неосвещенное. Внутри уже находилось четверо солдат. Одному из них как-то удавалось спать. Остальные писали при мерцающем свете свечи.
Высота бункера не позволяла нам выпрямиться, всем сидящим в бункере пришлось подвинуться, чтобы мы могли войти.
– Выдержит? – спросил Гальс, указывая ободранным пальцем на крышу этого сооружения.
– Ну… если рядом упадет граната, может и обрушиться, – иронически улыбаясь, ответил один из
