Пожилая дама начала рассказывать мне, как ездила в Страсбург, но я уже не слушал. Она заставила меня вспомнить об Эрнсте, и этого я не мог ей простить. Стоял прекрасный день, у меня был отпуск, мне нужно было увидеть что-то радостное. Я стал раздумывать, как вести себя, когда приду к Нейбахам. Ведь они только что потеряли сына, возможно, их переполняет горе… А может, они и не знают, что он погиб. Если это так, как я сообщу им такую новость? Лучше навестить их на обратном пути. Тогда им уж точно сообщат. Гальс был прав. Надо было поступить как он говорил. Он хоть, по крайней мере, жив.
Мы подошли к перекрестку, напротив которого располагался мост через речушку, а может, через большую реку. Я знал наверняка, что в Париже течет Сена, но на какой реке – на Эльбе или на Одере – стоит Берлин, мне было неизвестно. Справа находилось несколько внушительных зданий – замок императора Вильгельма, а прямо напротив улицы – большой памятник героям войны 1914–1918 годов: несколько касок того времени, разложенных во дворе: они символизировали жертвы, принесенные народом во время войны. Два часовых из личной гвардии Гитлера медленно прогуливались по покрытой цементом площадке, расположенной перед монументом. Их медленные шаги вызвали у меня мысли о движении человека к вечности. С точностью, которой мог позавидовать часовщик высшего разряда, два солдата разворачивались вполоборота, лицом друг к другу на расстоянии тридцати метров, возобновляли ход, сходились вместе, поворачивались и снова начинали путь. Эти движения произвели на меня угнетающее впечатление.
– Вот мы и пришли, молодой человек, – сказала пожилая дама. – Вам нужно перейти через мост и идти дальше по этой улице.
Она указала на огромный массив каменных зданий: где– то здесь находился и нужный мне дом. Но я уже перестал ее слушать. Я знал, что не пойду к Нейбахам. В ее объяснениях отпала всякая необходимость. Тем не менее я превзошел себя в изъявлениях благодарности, даже пожал руку пожилой дамы. Она удалилась, повторяя, что не стоит ее благодарить. Я не мог сдержать улыбки. Как только она скрылась из виду, я бросился туда, откуда мы пришли, пытаясь нагнать потерянное время и как можно быстрее добраться до вокзала, с которого отходит поезд на запад.
Я пробежал по набережной со скоростью обезумевшего маньяка. Неожиданно в воздухе раздались звуки марша, по аллее прошел военный оркестр. Музыканты были одеты в великолепную форму. Я вспомнил, чему нас учили в Белостоке, и отдал честь, салютуя командиру, который не обратил на меня ни малейшего внимания. Через полчаса, несколько раз останавливаясь, чтобы узнать дорогу, я прибыл на вокзал, с которого отправлялись составы на запад Германии и во Францию. Я отчаянно пытался найти Гальса среди скопившихся на платформе солдат. Он наверняка поедет этим же поездом. Но увидеть его за несколько минут, оставшихся до отправления, мне так и не удалось. Я заметил, что ритм поезда, который набирал скорость, совпадает с ритмом города. Все разительно отличалось от России. Даже в солдатах чувствовалась солидность, которой была наполнена цивилизованная и организованная жизнь европейских стран. Все это было не похоже на то, что я видел в России. Я подумал: все испытанное там было всего лишь дурным сном.
Наступила ночь. Мы ехали часа три, может, больше, но казалось, никак не выберемся из города. Пригородов видно не было, одни здания. Неожиданно поезд остановился, но не на станции. Все высунулись из окон, чтобы посмотреть, что случилось. Несмотря на темноту, небо вдали озаряли ярко- красные вспышки. До нас доносились приглушенный гул и стрельба из зениток. От рева самолетов задрожали стекла поезда.
– Громят Магдебург, точно, – произнес солдат, который протиснулся рядом со мной к окну.
– Кто бомбит? – спросил я.
Он удивленно воззрился на меня:
– Янки, кто же еще. – Он решил, что имеет дело с придурком. – Здесь приходится несладко, прямо как на фронте.
Я не мог оторвать взор от полыхающего города. Ведь мне казалось, что война осталась в прошлом. Снова поехал поезд, но через четверть часа опять остановился. Вдоль состава пробежали солдаты. Они заставили всех выйти. Кто-то сказал, что колею разбомбили, и всем военным, не важно, в отпуску они или нет, придется перейти в подчинение местным властям. Вот так я, в вычищенной форме, с подарком, отправился расчищать завалы с остальными солдатами.
Наверное, полчаса мы шли, продираясь через едкий дым пожарищ. Принялись разбирать бревна и камни. В это время бомбы замедленного действия разносили на куски оставшееся в городе население. Мирных жителей, дрожащих от страха, загнали в бригады для разгребания руин; руководили всем этим делом военные, оравшие во всю мочь. Работать заставили всех. Хотя ночь была в самом разгаре, светло было как днем: вспыхнувший газ в разорванных трубах давал свету не меньше, чем осветительные ракеты, которые бросали мертвенный отблеск на груды камней, бревен, битое стекло, развороченную мебель, чьи- то ноги и руки.
Местные солдаты-добровольцы раздали нам кирки. Остальное оборудование мы сложили у пожарных машин. Разбирать завалы нужно было как можно быстрее: до нас доносились крики и стоны погребенных в подвале. Рыдающие от страха женщины и дети возили на тележках кирпичи и камни. Повсюду слышались крики:
– Скорее, сюда!
– Здесь требуется помощь!
– Прорвало водопровод! Сейчас затопит подвал!
Разумеется, с самыми опасными случаями приходилось иметь дело военным: их посылали туда, где опасность обрушения была особенно велика.
Мы пробрались в подвалы через глубокие вентиляционные шахты. Чтобы проникнуть туда, откуда доносились крики, необходимо было разрушить кирпичную стену. Моя кирка попала во что-то мягкое – наверное, в живот какому-то бедняге, погребенному под развалинами. Ну и наплевать! У меня отпуск, а вместо отдыха приходится здесь копаться. От взрыва сотряслась земля: разорвалась еще одна американская бомба замедленного действия. И все же старались мы не зря. Под нашими ударами пала последняя кирпичная стена. Через образовавшийся проем в облаке пыли стали выбираться изможденные почерневшие люди. Кто-то из них бросился нас обнимать, радуясь, что заточение, наконец, подошло к концу. Все узники были ранены. Пришлось нам самим спускаться в подвал, чтобы оторвать обезумевших от страха женщин от детей: они так прижимали их к себе, что чуть не задушили.
Я вытащил первого же ребенка, который попался мне на глаза. Пятилетний малыш так сильно вцепился в мои брюки, что они вылезли из сапог. Он куда-то меня тащил. Рыдал он так сильно, что в перерывах между всхлипываниями у него замирало дыхание. Мальчик повел меня к нише в стене, в которой клетка для бутылок удерживала свод, готовый обрушиться. У моих ног под развалинами виднелось человеческое тело. Ребенок продолжал рыдать.
Я прокричал изо всей мочи:
– Свет, быстрее!
Кто-то поднес огонь. Нашим глазам предстал труп женщины, погребенной под развалинами хранилища для винных бутылок. Рядом с нею лежал мертвый ребенок, вцепившийся в мать. Мне удалось оторвать тело ребенка от матери: мне показалось, что он пошевелился. Таща с собой двух детей, я направился к выходу, передал спасателям ребенка, которого держал в руках. Второй еще некоторое время тащился за мной, но я оторвал его от себя. Он сам в состоянии о себе позаботиться. В Германии каждый должен быть готов подумать о себе сам, и чем раньше, тем лучше. Наши же руки требовались уже в другом месте.
Снова раздался рев сирен: англичане и американцы, как всегда, возвращаются. Они готовы устроить вторую бомбежку, пока мы спасали жертв первой. Бригадиры подали сигнал об отходе. Раздались голоса:
– Все в укрытие!
Но где найти это укрытие? В радиусе ста метров – одни развалины. Те, кто хоть чуть-чуть ориентировался на местности, бросились бежать в наиболее вероятном направлении. Заплакали до смерти испугавшиеся дети. Над нами раздался рев самолетов. Я тоже бежал, но я-то знал, чего ищу. Пожарная машина исчезла, однако наши ранцы остались на прежнем месте. Солдаты в спешке вытаскивали свои ранцы и убегали. Я узнал свой ранец по металлическому эдельвейсу, который пришил к лямке. Я схватил его, взял ружье… А как же мои подарки! Проклятье!..
