Пьяный в стельку Гальс расхохотался и закричал:
– Французы спешат на помощь: «Ура, победа!»
После этого произошла отвратительная сцена. Ленсен приподнялся, пытаясь сохранять равновесие:
– Кто тут говорит о французах? Что можно ожидать от этих баб?
Он обращался к Гальсу. Тот пустился в пляс и теперь схватил Ленсена за руку, пытаясь и его увлечь за собой.
– Лучше бы ты заткнулся, идиот! – рявкнул Ленсен. – Иди засунь голову в снег, вместо того чтобы орать!
Гальс, который был на голову выше Ленсена, продолжал танцевать. Тогда Ленсен ударил Гальса и рявкнул на него, пользуясь крохотным преимуществом в звании:
– Ефрейтор, смирно!
– Да что ты вообразил из себя? И это ты мне затыкаешь рот? – Гальс прекратил плясать и гневно взглянул на Ленсена.
– Смирно! – крикнул тот. – Или ты сейчас пожалеешь!
– Ты забыл про Сайера. – Гальс указал на меня. – Он ведь наполовину француз. Всю жизнь прожил во Франции. И вообще, французы на нашей стороне.
Гальс явно читал те же репортажи, что и я.
– Глупец. С чего ты взял?
– Но это правда, – вмешался еще кто-то. – Я сам читал в «Ост фронт».
Я не знал, на кого и смотреть.
– Приди в себя, идиот! Что с того, что эти сосунки придут нам на подмогу? Какой от них толк? Тот, кто думает иначе, сам не лучше. Да и наши темноволосые с юга только и способны петь под гитару свои любовные песенки.
Ленсен имел в виду вечную вражду между Южной Германией и Пруссией.
– Ленсен, – сказал я, – ты забываешь: моя мать выросла в предместьях Берлина.
– Вот тебе и нужно сделать выбор. Или ты немец, как мы все, или лягушатник.
Я уже собирался сказать, что выбирать мне особенно не из чего, но Ленсен не дал мне продолжить.
– Ведь в Польше, даже в Хемнице тебя просили сделать выбор. Сам помню.
– Но он и так сделал выбор! – проревел Гальс. – Он же в одной лодке, там же, где ты, я и все мы.
– Ну, тогда нечего и говорить, что он француз.
В храбрости Ленсена сомневаться не приходилось. За уничтожение седьмого танка ему вручили Железный крест.
Меня вдруг охватило чувство бессилия. Мне показалось, что я никогда не достигну того, что удалось совершить Ленсену. Война, как обычно, парализовала меня. Может, в этом виновата мягкая французская кровь, которая течет в моих жилах и которая так не нравится Ленсену. Чем я лучше Линдберга? Он тоже не настоящий немец: родился где-то на юге у озера Констанс. Типичный представитель «темноволосых», из- за которых только что возмущался Ленсен.
На всех снова накатило пьяное веселье. Но я остался в сторонке и принялся размышлять. Как я гордился своей службой, как радовался, что я ничем не хуже товарищей, которых так люблю, как отчаянно боролся со всеми невзгодами. Неожиданные откровения Ленсена поставили все под вопрос. Мне всегда казалось, что он меня недолюбливает. Но в Польше он спас меня, и я подумал, что мое происхождение для него не главное. Теперь же я знаю правду. Как я ни старался, мои товарищи, с которыми я столько страдал вместе, отвергают меня. Считают ли они меня недостойным носить германское оружие? Я проклинал родителей, которые произвели меня на свет наполовину немцем, наполовину французом.
Зло, печаль, чувство одиночества охватили меня. Я знал, что могу рассчитывать на Гальса, Винера, может быть, еще на кого-нибудь. Но даже они были далеки от меня, были рядом со своими братьями по крови. А я не смогу со спокойной душой петь немецкие песни, которые мне так нравятся. И однажды погибну, а смерть моя станет ничем не лучше, чем смерть чернокожего раба рядом с хозяином.
Эти мысли оказались непереносимы. Тоска, вызванная алкоголем, еще больше усилилась. Я вышел на улицу глотнуть свежего воздуха. Меня стошнило. Похмелье мешало размышлять, и, вернувшись в избу, я растянулся на мешках, почесываясь от вшей.
На следующее утро русский фронт снова зашевелился. Вначале нас несколько раз обстреляли из орудий. Уже несколько дней русские держали нас в напряженном состоянии. Не приходилось сомневаться в том, что они готовят мощное наступление, как всегда действуя не спеша. В течение дня мы получили подкрепление – артиллерийский взвод. Пришлось копать новые траншеи, отчего боль в руках стала невыносимой.
Днем мы обстреляли противника из крупнокалиберных орудий. Однако враг сохранял подозрительное спокойствие. Как только стемнело, нагруженные боеприпасами взводы вышли из окопов и начали продвигаться по заснеженной земле. Мы произвели вылазку. В ночи раздался стрекот пулеметов, взрывы гранат, крики русских, не ожидавших внезапного нападения, и рокот снарядов.
Не давая русским опомниться, мы, гордые собой, вернулись обратно в свои окопы.
В результате нам удалось спровоцировать русских. С рассветом они перешли в наступление.
Как и под Белгородом, по всему горизонту сияло пламя. Мы бросились в траншеи, но многие полегли под обстрелом, так и не добежав до укрытия. Мы снова окунулись во все ужасы войны. Привыкнуть к тому, как стонут в предсмертных муках товарищи, невозможно, сколько бы ты ни видел такого. И хотя я думал, что смогу умереть смертью, достойной солдата вермахта, я превратился в загнанное животное, обезумевшее от страха.
Мы уже и не рассчитывали на люфтваффе. Однако неожиданно для нас в небе появились самолеты, задержавшие наступление русских. На следующий день неприятель ответил тем же. Русские всеми способами пытались уничтожить нашу артиллерию. В результате ночью артиллерия была снята с позиций, и нас оставили наедине с противником совершать подвиги.
Еще четыре ужасных дня мы удерживали свои окопы, несмотря на то что русские неоднократно предпринимали пехотные атаки при поддержке бронетанковых войск. При возможности мы хоронили погибших там, где они упали. Из ротного списка было вычеркнуто восемьдесят три имени. Оленсгейм, поправившийся после тяжелого ранения под Белгородом, получил пулю здесь, на западном берегу Днепра.
Русские перегруппировались и перешли в новое мощное наступление. Его они, оказывается, откладывали потому, что завершали последние приготовления. Вражеская артиллерия, которая с каждым часом становилась все активнее, поливала нас смертоносным огнем. Ветеран получил ранение и ожидал с другими ранеными, которых было не меньше сотни, эвакуации в госпиталь. Место Винера занял фельдфебель. Я продолжал подавать патроны для пулемета, но стрелял из него явно не такой умелый солдат, как Винер.
Последующая ночь была просто ужасной. В памяти моей сохранились лишь отдельные фрагменты происшедшего. Ночь наступила уже в пять. В России только так: летом почти не бывает ночи, а зимой – дня.
Мы только что выдержали две-три крупные атаки. Отчаянные крики слева подсказывали нам, что там гибло множество солдат. Опустошив пять магазинов, я пытался согреться, схватив рукой теплое дуло пулемета. Шестая лента была последней. Теперь надо ждать поставки новых боеприпасов. Темноту без конца прорезали вспышки тысяч русских снарядов. Траншеи были не слишком глубоки, а до некоторых позиций вообще не доходили. Туда приходилось добираться по-пластунски, проползая несколько сот метров по снегу, смешанному с комьями промерзшей земли.
Время от времени к нам добирались солдаты, перепрыгивавшие из одной воронки в другую. Они подносили снаряды для 50-миллиметровой зенитной установки, но однажды их всех накрыло снарядом. Криков мы так и не услышали. Через несколько минут фельдфебель отправил меня на место взрыва принести хотя бы пару пулеметных лент. Не успел я добраться до места, как раздались крики «Ура!» русских. А затем на нас посыпались гранаты и зенитные снаряды. Я ничком бросился на землю. Рядом со мной лежали тела убитых несколько минут назад товарищей. А боезапаса, за которым меня послали, нигде
