— Я советовал бы тебе отправиться к себе.
— А он? — спросила она робко.
— Ах, право, он мне надоел с своими глупостями, и я решительно хочу расстаться с ним.
— А он-то как же? — снова спросила она.
— Да как хочет — мне что за дело!
— Да как же это? ведь он не может жить один.
Я посмотрел на нее с удивлением; мне было смешно и грустно.
— Видно, мало еще он тебя мучит, — сказал я с некоторой досадой.
Мы вошли во двор.
— Решайся, однако ж, к себе ты пойдешь или к нам? Она снова потупила глазенки, и мне сделалось страшно жаль ее.
— Ну, как хочешь, — сказал я ей, — глупенькая ты, право, глупенькая: ведь опять будешь плакать! ты видишь, каков он — что ж путного можно ожидать от этой любви?
Через час явился и Брусин. Мы пробыли несколько времени вместе, и мне показалось, что он несколько успокоился. Проглядывала, правда, в его обращении с Ольгой какая-то принужденность, но после всех сцен, которых я был свидетелем, нельзя было и требовать, чтоб он был по-прежнему. Через полчаса я оставил их.
Вдруг он является в мою комнату.
— Нет ли у тебя десяти рублей? — спросил он меня. Я дал ему.
— Да на что они тебе?
— Да так… нужно… Я пошел за ним.
— Возьмите, — сказал он, подходя к Ольге и подавая ей деньги.
Она побледнела и только могла пробормотать:
— Зачем?
— Это за вашу снисходительность, — отвечал он равнодушно.
Она вся вспыхнула и вскочила как ужаленная; глазенки ее блестели, как два горящих угля, ноздри поднимались, губы дрожали.
— За мою снисходительность! — сказала она, — так знайте же, что моя снисходительность дороже десяти рублей продается, а за то, что я для вас делала и от вас вытерпела… у вас слишком мало денег, чтоб заплатить мне.
И она бросила ему деньги в лицо; он, в свою очередь, побледнел, губы его судорожно сжались; я видел даже, что он одну минуту поднимал уж руку… Но все это было только минутно; он не мог более вынести нравственного изнеможения и упал на диван. Ольга ушла.
Несколько времени спустя он опять пришел ко мне.
— Что, дождались вы, наконец? — сказал я ему.
Он молча опустился в кресло.
— Я еще удивляюсь, как она давно не бросила вас.
Но он молчал.
— Что ж мне делать, — сказал он наконец, — что ж делать, коли у меня такой несносный характер!
— Согласитесь, однако ж, Дмитрий Андреич, из того, что у вас, как вы говорите, несносный характер, разве следует, чтоб она терпела все оскорбления, которыми вы ее, с каким-то диким удовольствием, столько времени преследуете?
— Что ж делать мне? научите, что мне делать! К чему мне ваши упреки, когда я сам очень хорошо вижу, что виноват перед нею! как поправить это?
— Послушайте, Дмитрий Андреич, мне уж надоело разыгрывать с вами роль Здравомысла, да и вам пора бы перестать представлять Ловеласа… Заметьте, что ведь она не Кларисса.
— Однако ж ведь вы очень хорошо понимаете, что я не по своей воле играю эту роль.
— В таком случае, право, не знаю, что вам советовать. Последовало несколько минут молчания.
— Другому я принялся бы, может быть, объяснять, что из того, что его любит женщина, вовсе не следует, чтоб эта же женщина не могла любить и другого, что во всяком случае она ничем вам не обязана. Другой, может быть, и принял бы вещь, как она есть, но вы ведь и сами очень хорошо все это понимаете, — что ж я могу сказать вам нового?
— Однако ж предположим, что я послушаю вашего совета.
— Зная ваш характер, я думаю, что было бы всего полезнее для вас расстаться с ней навсегда.
Он задумался и долго не говорил ни слова; наконец встал и сказал мне твердым голосом:
— Решено! я перестаю об ней думать.
И действительно, он достал себе работу, окружил себя книгами и занялся компилированьем какой-то статьи. Вообще он сделался и весел, и деятелен; иногда только вспоминал об Ольге, но без горечи, и единственно потому, что натура того требовала.
— Ведь вот, право, — говаривал он шутя, — как ни запирайся внутри себя, а от себя, видно, уйти нельзя.
— А что? — спрашивали.
— Да вот не знаю, как бы натуру-то свою…
— Ну, уж ты сам озаботься… я тоже не знаю.
Однажды возвращаюсь я уж довольно поздно от должности, смотрю — Иван мой, отворяя дверь, делает знаки, указывая на комнату Дмитрия.
Действительно, он был не один; против него сидела какая-то краснощекая и полная девица, которая при моем появлении отвернула голову и закрыла платком лицо. Это, изволите видеть, нам стыдно было чужого человека.
— А, очень рад, — сказал Брусин, вставая, — рекомендую: повелительница острова Стультиции…
Я откланялся, но прекрасная царица никак не хотела отнять платок от лица.
— Достойная супруга великого Комуса! — продолжал Брусин, становясь перед ней на колена, — удостойте вашего лицезрения бедного смертного, который с нетерпением жаждет, чтоб на него упал хоть один животворный луч ваших божественных глаз!
Но супруга Комуса барахталась, беспрестанно испуская из-под платка легонькие «ги-ги-ги».
— Ах, отстаньте! — говорила она, закрываясь пуще и пуще в платок.
— Сделайте одолжение! — приставал Дмитрий.
— Никак нельзя.
— Отчего же нельзя?
— Оттого, что нельзя: они чужие…
— Скажите пожалуйста — «они чужие»!
И он вырвал у нее платок.
— Ах, какие бесстыдники! какие озорники! — возопила королева, в свою очередь овладевая платком и снова закрывая лицо.
— Это, изволите видеть, маленький образчик нашего милого кокетства, — сказал Брусин, обращаясь ко мне.
Мы сели обедать; она долго и за обедом не соглашалась открыть лицо; но вдруг, когда мы перестали даже и думать об ней, услышали легкое — «ах!». Это, изволите видеть, она решилась показать нам свое личико и сама испугалась своей смелости.
— «Ах!» — сказал Брусин, передразнивая ее, — это вам так стыдно?
— Да, конечно, стыдно.
— Кого же вам так стыдно?
— Да вот их.
— Скажите! то есть, что может быть наивнее и прелестнее!
— Чем же вы занимались? — спросил я.
— Ах, какие вы насмешники!
— Что ж тут смешного? — сказал Брусин.
